Девочка сидит у кровати на корточках; пол холодный, ее стопы онемели, колени одеревенели, лодыжки болят, но прекратить она уже не может. Ее голос низок, холоден, рассудителен. Она совсем не заикается. Она и не говорит вовсе, а лишь открывает рот, и убедительные речи сами проливаются наружу. Убеждение – не речь, и она это понимает; это мысли другого человека, которым она позволяет течь сквозь себя, но ее отец не узнаёт, чьи это мысли; он лишь чувствует, что они не принадлежат девочке, но пока не узнаёт в этих мыслях свои; впрочем, скоро он узна́ет, она поможет ему в этом, уже почти получилось. Лепные цветы на потолке, пятно на покрывале; девочка разглядывает их, чувствуя, как выровнялось его дыхание, и опускает голос; пусть спит, пусть засыпает и слышит этот голос во сне (девочкин и его одновременно); голос произносит [эхо]: «А может, это мать, а не девочка; должно быть, это мать говорит, а не дитя; кто еще может так монотонно бубнить голосом низким, холодным, рассудительным, бескровным и неумолимым; обвиняющим, предлагающим аргументы за и аргументы против, но главным образом – за: за то, чтобы покончить со всем этим, но с чем? С голосом в твоей голове. Но как? Ты знаешь как, и почему; ты знаешь почему, и это твоя идея, а не ее; но кого «ее»? Матери? Девочки? Нет, это твои мысли, они возникают в твоей голове и ты лично осуществишь задуманное…»

Сильная рука хватает ее за запястье и рывком поднимает с колен. Она вытягивается на кровати, извивается, пытаясь вырваться; тысячи иголок пронзают онемевшие ноги, звезды вспыхивают перед глазами.

– Болтунья! – вот все, что он произносит сдавленным голосом, дохнув на нее перегаром и затхлым дыханием. – Болтунья! Пустомеля!

– Что? Нет! – Самообладание возвращается к ней, и она решает схитрить: – Кажется, я что-то слышала.

– Что?

– Не знаю. – Он стискивает ее запястье. – Голос! – Другая рука хватает ее за бант на воротнике и принимается закручивать его. Накрахмаленная ткань царапает подбородок. – Я слышала чей-то голос. Подумала, что это… подумала, что это… это…

– Кто?

– Т-т-т-ты!

Он разжимает пальцы. Она вытягивается на покрывале, но теперь уже с удовольствием, нежась, потягиваясь, как кошка, как одалиска. – Мне показалось, ты звал меня, и я зашла узнать, что тебе понадобилось.

– Ничего. Мне ничего не нужно. И я тебя не звал, – добавляет он.

Она постукивает по фляге, и та звенит, как колокольчик.

– Еще пойла?

– Пойла? Что за выражения из уст ребенка – «пойло»? Ребенок не должен так выражаться. Обычный ребенок. В обычных обстоятельствах… Пошла прочь! Уйди! Пшла вон!

Позднее, когда отец садится на диван, уставившись туда, где кончается стена и начинается потолок, и принимается праздно теребить промежность, девочка неслышно присаживается рядом, и голос продолжает: «Была бы сейчас здесь твоя жена, ты бы покрыл ее, но жены твоей нет, и почему? Ты знаешь, почему». Голос замолкает на мгновение, а девочка, подцепив выбивающийся из бархатной обивки конский волос, вытягивает его и заговаривает снова. «Ты больше ничего не стоишь, ты утратил свою ценность; впрочем, ее у тебя никогда и не было; с тобой покончено, лучше оставь этот хаос другим, пусть они его распутывают, ты только сделаешь хуже». Тут голос начинает тихонько напевать; он напевает мелодию, которую любила петь жена, когда забывалась, что случалось нечасто, но слишком часто для него; впрочем, она сама виновата; и тут голос, словно прочтя его мысли, даже те мысли, о которых он сам лишь смутно догадывался, вдруг произносит: «Нет, это ты виноват, это твоя вина, твое поражение, твой грех, твое проклятье…»

Даже совесть человека, почти ее лишенного, подвергшись такому целенаправленному подстрекательству, наущению, издевкам и уколам, раздулась бы как печень от цирроза. Даже человек, лишенный воли, провокациями мог быть подвигнут на решительные действия – это случилось однажды и могло случиться снова. В часы, когда он возвращался домой нетрезвым, когда просыпался пьяным и начинал пить прямо с утра, и после обеда, когда в подпитии он ждал наступления темноты, чтобы под ее покровом незаметно совершить вылазку в ближайшее питейное заведение, голос, доносящийся из узкой щели между его кроватью и стеной, дрессировал его и вел, как послушного жеребца, выполняющего указания наездника, до тех пор, пока одного слова, одной лишь интонации не стало достаточно, чтобы он пустился галопом к неминуемой гибели.

Потом, увы, он отвинчивал крышку фляги и делал глоток. И голосу приходилось начинать заново. Впрочем, голос был терпелив. Рано или поздно у него все получится; звезды выстроятся нужным образом, и лошадь встанет на дыбы. Голос в этом не сомневался; не сомневалась и девочка.

Девочка давно уже чувствовала, что кто-то другой говорит ее устами. Призрак матери? Но мать ее была неспособна ненавидеть. В этом заключалась ее величайшая слабость, которую девочка презирала и даже в некотором смысле ненавидела мать за это. Мать позволила убить себя, не желая понимать, что отец не заслуживал ее любви и терпения. Но девочка сделана из другого теста. Она гораздо черствее; дар ненавидеть передался ей от отца. И у нее есть голос, кому бы он ни принадлежал.

Низко и задушевно голос снова заводит свою речь: «Только погляди, что ты устроил. Погляди, на что стал похож. Ты стал разочарованием для себя и Бога, если Бог, конечно, существует. Ты разочаровал жену. Дочь. Мать. Всех, кто тебя знает. Будь у тебя больше друзей, они бы тоже рано или поздно разочаровались в тебе. Лучше уж никого больше не знать. Не заводить друзей. Не показываться на людях. Не портить мир своим присутствием. Как исправить то, что сломано? Как выплатить то, что должен? Никак. У тебя не осталось ничего ценного. И чем дольше ты проживешь, тем больше задолжаешь. Тебе осталось лишь одно: сократить убытки, облегчить ношу этого мира, избавив его от себя; улучшить мир, самоустранившись».

Впервые в жизни я говорила с безупречной ясностью, не спотыкаясь и не мямля; я говорила в полный голос, быстро, и целью моей речи было убийство.

Однако я просчиталась. Могла ли я предположить, что мой отец, запуганный голосом, исходившим словно из его собственного затуманенного алкоголем рассудка, и в конце концов послушавшийся его, захочет взять меня с собой? Возможно, он почувствовал, что я каким-то образом приложила к этому руку, хоть и не мог понять, как именно. Или просто считал меня частью себя, недостойной жить автономно. А может, сделал это из злобы.

Он притащил меня в сарай, как делал много раз до этого. Клетки были пусты; лишь несколько клочков меха всколыхнули во мне тоску по кроликам, но я запретила себе тосковать. Под ногами катались зернышки. Очищенное просо рассыпалось по полу: мыши добрались до кроличьего корма. Солнце просачивалось в трещины в стенах; перышки, пылинки и соломинки плясали в его лучах. Я привычно скорчилась в углу, уворачиваясь от слабого удара ногой. Ключ с лязгом повернулся в замочной скважине, но меня это не встревожило. Меня и раньше запирали.

А потом на стенах расцвело пламя.

Когда я вылетела из огня, как феникс с опаленными распростертыми крыльями, я увидела небо, побагровевшее от отдаленных сполохов. Горела фабрика; пронзительно кричали пианино; пели лопающиеся струны.