Мадам Летиция, занимавшая благородный этаж палаццо Ренуччи, на углу Корсо и площади Венеции, реорганизовала часть семейного клана: кардинал Фиески, Люсьен с семьей, Жером с семьей, Полина, расставшаяся с мужем, но обустроившая виллу Паолина, жили в своем кругу, куда были допущены некоторые верные люди, и в целом могли лишь порадоваться своему выбору.

Встреча с Гортензией была довольно романтическим эпизодом в жизни Жюльетты: действительно, обе подруги снова поменялись ролями. В феврале 1824 года влиятельной особой оказалась Жюльетта. Ее близкая дружба с послом французского короля и возможности, которыми она располагала, свидетельствовали об этом ежеминутно. Гортензии же разрешили навестить семью лишь в виде исключения, этакого особого отпуска. Ясно, что ни та ни другая не могли открыто ввести подругу в свой круг… Эти трудности их забавляли, и вот как они придумали их обойти: Жюльетта предпочитала посещению салонов, в которых можно было встретить те же лица, что и везде, прогулки среди римских памятников, единственных в своем роде. Они условливались с Гортензией о месте и «случайно» встречались там. Место было каждый день разным: храм Весты, гробница Цецилии Метеллы, церкви, дворцовые галереи или красивейшие места вокруг Рима, описанные Шатобрианом двадцать лет тому назад, относительное запустение которых добавляло им очарования. Г-же Рекамье было приятно общество подруги, любившей и понимавшей искусство, Гортензии же хотелось поговорить с ней о Франции и, в частности, заверить ее в своей непричастности к бегству Наполеона с острова Эльбы. 23 февраля они решились нарушить запрет, довлевший над их дружбой, и явились на маскарад в одинаковых домино из белого атласа, только у Жюльетты была гирлянда из роз, а Гортензия держала в руках букет тех же цветов. Улучив момент, они обменялись этими украшениями, и Гортензия ушла под руку с послом Его Величества Людовика XVIII, а Жюльетта оказалась окружена Бонапартами. Потом они неоднократно проделали тот же маневр, пока он не перестал их забавлять, а окружающие не начали догадываться о подмене. Всеобщее замешательство, вызванное этими подозрениями, пока личность подруг не была установлена, только добавило им удовольствия от этой проделки. Все оценили их чувство юмора, за исключением княгини Ливен, бывшей тогда супругой русского посла в Лондоне и даже на балу не забывавшей о политике. Как и многие ее соотечественницы, она пылала жаждой власти. Было ли это отражением или возмещением особенностей славянского мира, откуда она была родом, отсутствием меры в расстояниях, размерах, психологии? Она мечтала только об одном: одухотворять дипломатию союзников, стать Сивиллой Европы, как ее будут называть, когда она свяжет свою судьбу с Парижем и сделается тайной советчицей Гизо. В целом, современники ее ненавидели. В ее кислой реакции на игру Гортензии и Жюльетты не было ничего удивительного.

***

Карнавал продолжался: череда маскарадов в бальных залах и на улицах, скачки берберийских лошадей на Корсо, конфетные сражения… Однажды, когда Амелия вместе с тетей и Адрианом направлялась в кукольный театр в палаццо Фиано, ей за шиворот набили целую кучу конфетти… Вскоре начался Великий пост: Жюльетта как будто уже устала от «карнавальных безумств», а вновь наступивший покой как нельзя лучше подходил для размышлений. По словам Амелии, ее «сильно взволновало» «натянутое, но такое печальное» письмо Шатобриана. Идет ли речь о письме от 28 января или о другом, утраченном? Шатобриан писал:

Жюльетта пока не имела ни малейшего желания вернуться в маленькую келью. Она писала Полю Давиду, что с человеком, скрывающим истину, — Шатобрианом, — никогда ни в чем не уверен, и что она решилась не подвергать себя снова этим треволнениям. В следующем письме она пояснила свою мысль:

Как можно убедиться, Жюльетта на пути к исцелению…

Конец Великого поста был отмечен новым испытанием: Жюльетта лишь недавно вновь обрела свою подругу Элизабет Форстер, герцогиню Девонширскую, и теперь вдруг потеряла ее. 30 марта 1824 года, после скоротечной болезни, она угасла на родине, которую себе избрала. Из родственников герцогини рядом с ней находился ее пасынок, наследник одного из крупнейших состояний и самых блестящих имен Англии. Поговаривали и даже писали, что он был ей не пасынком, а сыном, которого выдала за своего первая герцогиня Девонширская, законная супруга герцога Джорджина Кавендиш, разродившаяся дочерью. В те несколько дней, что длилась ее болезнь, к герцогине не допускали ее друзей, и молва приписывала инициативу этого заточения молодому герцогу Девонширскому, якобы опасающемуся, что правда выйдет на поверхность. В день агонии, когда герцогиня уже не могла говорить, герцог краткой запиской вызвал к ее одру г-жу Рекамье и герцога де Лаваля. «г-жа Рекамье опустилась на колени, взяла руку своей подруги, поцеловала ее и стояла так, рыдая, зарывшись лицом в ее постель. Герцог де Лаваль встал на колени с другой стороны. Больная уже не говорила; она узнала своих друзей, и тревога, написанная на ее лице, ненадолго уступила место радостному просветлению: она слабо сжала руку г-жи Рекамье. Тишина этой агонии, прерываемая все более затрудненным дыханием больной, через некоторое время стала полной. Герцогиня умерла», — пишет г-жа Ленорман. На следующий день герцог Девонширский прислал г-же Рекамье перстень, который был на его мачехе в ее последний миг и который она завещала Жюльетте. Ампер отметил еще одну деталь, усугублявшую готический характер сцены смерти: агония протекала на фоне страшной грозы, и всю ночь лил проливной дождь.

***

Римский мирок был потрясен еще одной смертью, и более всех, как и в случае кончины герцогини-кузины, переживал Адриан: юная мисс Батерст, восхищавшая всех своей воздушной грацией, выступавшая вместе с Амелией на подмостках во время тройного театрального представления в палаццо Венеция, жизнерадостная танцовщица, которой любовался Делеклюз, утонула в Тибре во время конной прогулки, устроенной герцогом де Лавалем. Спасти ее так и не удалось… Ее гибель всех оглушила. Адриан был неутешен: он корил себя за то, что в некотором роде был причиной драмы.

Умы были заняты этим настолько, что долгое время спустя еще продолжали вспоминать юную красивую девушку, очаровавшую Рим, но танцевавшую только одну зиму… Стендаль неоднократно вернется к этому ужасному происшествию, Шатобриан тоже.

В довершение черной полосы королева Гортензия узнала в апреле о внезапной болезни и преждевременной кончине своего любимого брата, принца Евгения, — «упрямой головы», как говорил Наполеон, опираясь при этом на его повиновение и преданность… Жюльетта не колебалась ни минуты: она нанесла визит соболезнования своей подруге, явившись к скорбящим Бонапартам, презрев сплетни, которые не могли не родиться в атмосфере всеобщей недоброжелательности. Ее верность тем, кого она любила, стояла превыше всего и придавала ей мужества: «В подобном случае я не могу принимать во внимание интересы партии или общественное мнение: меня часто за это порицали и, возможно, еще будут порицать; мне придется смириться с этими упреками, ибо я чувствую, что буду заслуживать их постоянно».