– Да уберите вы это тряпье! Оно же первым вспыхнет!.. Рельсы, рельсы вперед!.. – понукал он строителей, которые повиновались его властному окрику.

В автобусе, чьи разбитые окна были заложены мешками с песком, сидели молодые люди и девушки. Расставили на полу бутылки с винными наклейками. Сквозь воронку из канистры лили в них бензин. От баррикады веяло горючим, женскими духами, и все это мешалось с тлением помоек, сладковатыми ветерками распада.

Белосельцев угадывал в баррикаде остатки машин, механизмов, обрывки газет и книг, детали городской архитектуры, обертки консервированных продуктов – следы распада огромного города. Город разрушался, терял свои формы и контуры, лишался площадей и бульваров, высотных зданий и памятников. Баррикада жадно вбирала в себя фрагменты распадающегося города, ломти умирающей цивилизации. Возвышалась и пучилась за счет гибнущей Москвы, расширяясь в безграничную свалку.

Среди работающих на баррикаде выделялся молодой, с красивым изможденным лицом человек. Вскарабкался на вершину баррикады, среди досок и обрезков металла устанавливал трехцветное знамя. Полотнище отсырело, отяжелело, обволакивало его. Он отлеплял его от плеч, распускал, старался, чтобы оно заиграло трехцветьем. Телевизионная группа японцев ловила его в объектив, а он, заметив, явно позировал. Был похож на актера, игравшего роль героя. Белосельцев вдруг с облегчением подумал, что все они – юнцы в обшарпанных джинсах, бритоголовые, с петушиными хохлами панки, старик в гимнастерке с засаленными колодками, немолодая женщина с распущенными цыганскими волосами и грозный, блистающий взором вавилонский строитель – все они не более чем актеры. Баррикада была всего лишь декорацией, изображающей баррикаду, город – декорацией, изображающей город, а танки – декорацией, изображающей танки. К вечеру зажгутся софиты, приедет съемочная группа «Мосфильма» с талантливым режиссером, и все они – и сам Белосельцев, и Главком, и Зампред, и Партиец, и все остальные, кто вошел в грозный Чрезвычайный Комитет, талантливо сыграют сцену с бутафорской стрельбой из деревянных ружей, неправдоподобным рокотом фанерных танков, фальшивым падением мнимо убитых, а потом все разойдутся по гримерным, смоют грим, совлекут театральные облачения. И он, Белосельцев, вернется в деревню, в сухое благоухание близкой осени, в смуглую золотистую избу, где ждет его любимая женщина.

Он наблюдал за баррикадой. Люди сменяли друг друга. Каждый что-то приносил, бросал и больше не появлялся, словно совершал какой-то обряд, прикладывался к магическому алтарю, приобщаясь к новой религии. Священник в черной рясе, в скуфейке, с серебряным крестом, осенял баррикаду, но его знамение казалось неполным, каким-то треугольным. Он развешивал в воздухе треугольники, сдвигал их по кругу, и они превращались в хоровод загадочных звезд.

Возникли женщины, молодая и старая, с одинаковыми глазами армянских мучениц, мать и дочь, вместе подтащили обломок доски, кинули и тоже исчезли. Мускулистые, шумные рабочие в спецовках подволокли срубленное дерево, закинули его шелестящей кроной на баррикаду, занавесив листвой окна автобуса, и парни, изготовлявшие зажигательные бутылки, сердито закричали. Рабочие сдвинули дерево, освободили оконные проемы, а потом бесследно исчезли.

Баррикада напоминала курган, и все, кто ни появлялся, кидал в него горсть земли. Курган разрастался. Кто-то лежал под землей, то ли князь, то ли царь, чья смерть уже состоялась. Белосельцев подумал, что это он сам лежит в глубине кургана, его засыпают, на него наваливают железо и камни, перевернутые машины и рельсы. И он будет лежать здесь века, погребенный, замурованный, и никому никогда не узнать, что он, любивший, страдавший, так и непознавший Бога, лежит окаменело в кургане.

Ему начинало казаться, что многие из тех, кто появлялся на баррикаде, были ему знакомы. Он их где-то встречал – в домах ли, в салонах, на конгрессах, в мастерских художников, в телевизионных программах. Здесь были кришнаиты с голыми бугристыми черепами, в апельсиново-оранжевых несвежих хламидах. Приходил раввин с седой бородой и кольчатыми пейсами в бархатной, как воронье перо, шляпе. Несколько минут напряженно работал, набрасывая стержни, известный атлет в спортивной блузе с гербом СССР.

Он увидел, как к баррикаде подкатил нарядный лакированный микроавтобус, похожий на жука-плавунца. Задние дверцы растворились, на землю спрыгнули два молодца, стали выгружать картонные ящики, устанавливать раздвижные столики. Из кабины вышел человек в широкополой ковбойской шляпе с пышным трехцветным бантом. Его коричневое сморщенное лицо показалось Белосельцеву знакомым. Он узнал Ухова из благотворительного фонда. Углядел на дверцах микроавтобуса знакомую эмблему – Богоматерь с младенцем и надпись: «Взыскание погибших».

– Защитники свободной России! – Ухов приложил ладони ко рту, трубно, с аффектацией взывал к баррикаде. – Примите даяние от предпринимателей Москвы, которые не жалеют ни денег, ни сил, ни самой жизни в борьбе с диктатурой!.. Подходите, подкрепите силы, которые вам понадобятся для борьбы с коммунистами!.. Просим от души!.. Подходите, подкрепляйтесь, чем Бог послал!..

Молодцы вскрывали картонные ящики, извлекали связками банки с пивом, выгружали на столики горы бутербродов, пачки сигарет. И все, кто строил баррикаду, повалили к столикам. Вылезали из щелей и ниш, набегали из соседних дворов. Подходили к столикам, хватали пиво, вскрывали чмокающие банки, жадно жевали бутерброды, рассовывали по карманам сигареты. Молодцы радушно, с улыбками вытягивали из ящиков новые связки пива, вываливали на скатерку новые горы бутербродов.

– А вы что ж не подходите? Милости просим! – Ухов вдруг узнал Белосельцева, изумленно воздел брови, приводя в движение всю сложную систему морщин, напоминавших дельту древней иссохшей реки. – Виктор Андреевич, и вы здесь? С нами? Значит, чудо свершилось и Савл окончательно превратился в Павла?

Появление Ухова вернуло Белосельцева к реальности, в которой он был разведчиком, выполнявшим задание, а Ухов – врагом, который мог его выдать и которого необходимо было ввести в заблуждение.

Ковбойская шляпа Ухова едва не задевала полями лицо Белосельцева. Пышный красно-бело-голубой бант источал едва уловимый запах духов.

– Так, значит, вы окончательно с нами? С вашим тактом, Виктор Андреевич, с вашим чувством истории этот выбор был неизбежен. Вы должны отправиться в Кремль, к своим бывшим друзьям, которые прислушиваются к вашему мнению, к этим дуракам и преступникам, и сказать, что они проиграли. Пусть сдаются. Пусть выйдут с повинной к народу. Наденут на шеи веревки и босиком выйдут из Кремля на площадь. И тогда, быть может, мы их простим и не тронем. А иначе – казним!

Он пульсировал морщинами, и каждая из них щупала Белосельцева, пыталась проникнуть в подкорку. Умные, твердо-холодные глаза пытливо всматривались в него, не верили, искали признаков вероломства.

– К сожалению, вы правы. В Кремле нет стратегов. Они действительно проиграли. – Белосельцев маскировался, экранировал свои истинные чувства и мысли. Скрывал свое торжество. Ухов был враг, который подлежал уничтожению, как и эта бутафорская, из отбросов и хлама баррикада. Но сейчас надлежало скрывать свой триумф. Письмо лежало у сердца. Враг был введен в заблуждение.