Жизнь «творческой» интеллигенции неотделима от столкновения амбиций, открытого, а чаще – скрытого подсиживания в конкуренции за благосклонность властей, в стремлении заручиться их поддержкой в борьбе с собственными оппонентами. Сталин хорошо разбирался в их «творческой кухне», она мало чем отличалась от его «политической». Он сам любил состряпать блюда «с перчиком». В писательские склоки он встревал охотно и с удовольствием.

Отцу и в голову не приходило затевать какие-либо игры с доставшимися ему в наследство от Сталина «инженерами человеческих душ». Унижение человеческого достоинства, страх не только не доставляли ему удовольствия – это претило всей его природе. И время он предпочитал тратить на другое. В стране столько нерешенных проблем, народ не накормлен, разут, раздет… Тут не до игр. На взаимоотношения с писателями, художниками и всеми прочими гуманитариями отец смотрел утилитарно-прагматично: мы делаем общее дело, служим народу, так давайте его делать сообща. Все же остальное: амбиции, гениальность, претензии… В эти дрязги отец старался не лезть, но не получалось. Писатели его манеру поведения восприняли настороженно. Своей открытостью, отсутствием «второго дна» отец представлялся «интеллектуалам» примитивным. Неумение и, главное, нежелание покруче «завернуть сюжет» тоже ему не прощали. Они говорили на разных языках.

Теперь, когда Сталина не стало, «творческие» интеллигенты по привычке обращались к отцу за поддержкой, ждали от него одобрения своих произведений и, как следствие, наград. Отец же на роль судьи тогда не претендовал, старался сохранять дистанцию. Не то что он не имел предпочтений – имел, как и все мы. Отец читал и классику, и литературные новинки, но только по мере возможности, урывками, когда выдавался свободный вечерок. А выдавался он не часто, время поглощали деловые бумаги, проекты постановлений, докладные министров, шифровки послов, донесения разведки, наши и зарубежные газетные публикации, статьи по агрономии, новым строительным технологиям, химическим и иным производствам. До литературных толстых журналов руки доходили в последнюю очередь. Таков удел всех занятых людей, политических деятелей, руководителей крупных корпораций, я не говорю уже об ученых. Все они стоят перед выбором: или дело, или все остальное. И у всех, по крайней мере у преуспевающей части, дело на первом месте. Попадаются, естественно, исключения – физики, увлеченные поэзией, или математики – историей. Но эти увлечения даром не даются, что-то при этом теряется. Так уж мы все устроены.

Когда читаешь, как много времени Сталин уделял художественной литературе, проблемам языкознания, философии, то сразу зарождается вопрос – за счет чего?

Нельзя объять необъятное – либо то, либо другое. Так или иначе, Сталин любил читать художественную литературу и посвящал чтению немалую часть своего времени. Он следил за всеми новинками, а потому установил своеобразную практику формирования и пополнения собственной (а затем распространил ее и на всех членов Политбюро) «домашней библиотеки», издал распоряжение: присылать на дом по одному экземпляру всех выходивших в стране книг, от толстых романов и научных трактатов до ведомственных инструкций. Два раза в неделю фельдъегерь доставлял и сваливал у нас в прихожей упакованные в плотную коричневую бумагу пачки книг. На каждой – типографская этикетка: «Товарищу Н.С. Хрущеву». Не знаю, как поступали Сталин, Молотов или Микоян, но отец распаковывал пачки, исследовал содержимое, отмечал книги по своему вкусу, а остальные отсылал назад. Чтобы вместить содержимое всех книжных пачек, потребовалось бы помещение, сравнимое с крупной библиотекой. Далее отобранные книги заполняли в резиденции нескончаемые ряды так называемых шведских шкафов, с откидывающимися наверх застекленными дверцами. В отличие от казенной мебели, книги считались собственностью их пользователя. Остатки отцовской библиотеки, то, что не разошлось по родственникам и друзьям, хранятся на моей подмосковной даче.

И тем не менее, несмотря на всю занятость, отец, по мере возможности, держался в курсе культурной жизни. Он регулярно, даже мне трудно сейчас поверить, не реже раза в неделю ходил в театры, отдавая предпочтение опере и драме перед балетом, посещал концерты, классические и фольклорные, не пропускал ни одной художественной выставки. Театральные режиссеры и авторы спектаклей в антрактах, художники и скульпторы на выставках делали все, чтобы обратить на себя внимание, добиться одобрения. Даже простой поощрительный кивок дорогого стоил. Отец отнекивался, старательно уходил от оценок, объяснял, что он всего лишь зритель. К сожалению, в его положении не всегда удавалось сохранить нейтралитет. В тех случаях, когда прочитать или посмотреть новинку времени недоставало, отец полагался на мнение экспертов, на заключения отделов ЦК. Тем самым, подписывая заранее заготовленные резолюции, он становился заложником чужого и даже чуждого ему мнения. К примеру, 15 января 1954 года он согласился с редактором «Правды» Дмитрием Шепиловым, отказавшим писателю Михаилу Шолохову в просьбе опубликовать отрывки из второго тома романа «Поднятая целина» из-за «насыщенности натуралистическими сценами и даже явно эротическими моментами»216. Когда через пару лет, напросившись к отцу в гости, Шолохов прочитает ему эти отрывки, он придет в недоумение, что там Шепилову примерещилось?

А вот еще один пример. 3 мая 1954 года поэт Александр Твардовский прочитал на редколлегии возглавляемого им тогда журнала «Новый мир» свою новую поэму «Теркин на том свете». Собратьям-литераторам поэма не понравилась. Они дружно набросились на Твардовского, норовя куснуть его побольнее. В ЦК, к отцу посылались доносы. «Первой пожаловалась в ЦК Мариэтта Шагинян, – записал в своем дневнике Владимир Лакшин, свидетель происходившего, друг Твардовского и его заместитель по журналу. – Забегал Алексей Сурков – секретарь Союза писателей. Поэму “Теркин на том свете” они представили как антисоветский выпад. Член редколлегии журнала Валентин Катаев испещрил поля верстки грозными вопросительными знаками и восклицаниями: “На что это намек? ” И Катаев не одинок.

…Симонов сказал, что “загроббюро” – это явный намек на Политбюро. Твардовский ему горячо возразил: “Да ведь у меня разбирается персональное дело, а на Политбюро их не разбирают”. “Не лукавь, – настаивал Симонов, – ты знаешь, что имел в виду”».

Перепуганный Сурков побежал в ЦК к Поспелову… Началось разбирательство. Секретарю ЦК Поспелову стихи показались «пасквилем на советскую действительность». Так он и доложил отцу.

«Хрущева, – по мнению Лакшина, – испугала и возмутила строфа, где генерал говорит, что вот бы ему еще полчок солдат – потеснить царство мертвых… Это восприняли как угрозу»216. Кто воспринял, Лакшин не уточняет. Отец поэмы не читал. Твардовский прислать ее не догадался. Значит, речь шла о какой-то справке отдела ЦК.

Твардовский, в свою очередь, написал отцу, объяснил, что его поэма написана «в победительном, жизнеутверждающем духе осмеяния “всякой мертвячины”, уродливостей бюрократизма, формализма, казенщины и рутины, мешающих нам, затрудняющих наше продвижение вперед»217.

Отец любил стихи Твардовского, помнил наизусть целые куски из его поэмы о Василии Теркине. Он пригласил Твардовского в ЦК, они поговорили, кажется, друг друга поняли.