— Выходит, ты думаешь, что моя семья состоит из грубых, некультурных и невежественных людей? — спросила Айше, сама не веря в то, что говорит.

— Нет, пойми меня правильно! Я говорю не о твоей семье! Я пытаюсь понять, почему твои родственники так себя ведут. С одной стороны, желают отправить тебя в Европу, а с другой — вы… то есть ты не хочешь, чтобы я провожал тебя до Нишанташи. — Джезми вдруг поднял голову и посмотрел по сторонам, словно чего-то ожидая.

Они были напротив казарм. Здесь дорога раздваивалась. Айше еще раз тревожно посмотрела на юношу, увидела, какой он взволнованный и печальный, и поняла, что ей не хватит решимости запретить ему пойти с ней в Нишанташи. И они пошли дальше вместе — так, словно бы не расставались каждый раз именно здесь. К аромату липового цвета примешался запах навоза и мочи из казарменных конюшен и общественных уборных.

— Большое спасибо! — сказал вдруг Джезми, потом, должно быть, решил, что этого говорить не следовало, и тихо спросил: — Ты на меня не сердишься? — На лице его, впрочем, было победоносное выражение.

Айше снова почувствовала рвущуюся на волю любовь, но на этот раз ответила осторожно:

— А за что я должна, по-твоему, на тебя сердиться?

— За все мои глупые речи. За те слова, что я говорил о твоей семье. Как бы твои родные себя ни вели, я уважаю твою семью, поверь. Может быть, я и язвлю немного из-за того, что они такие богатые, а ты — одна из них, но не думай, что… Просто у меня есть убеждения… И ценности. Но ты, похоже, меня не слушаешь?

— Слушаю! — сказала Айше, внимательно оглядывая улицу Они проходили мимо резиденции губернатора. На углу стоял торговец газетами. Перед ним остановилась машина.

— Я летом не поеду в Трабзон, — запинаясь, проговорил Джезми. — Я задыхаюсь среди тамошних глупцов и невежд. Я нашел работу в одном отеле. Летом я… Айше, ты меня слушаешь? Я тебе не надоел? Этим летом я…

«Это Осман! — думала Айше. — Наша новая темно-вишневая машина! Как я ее раньше не заметила?» Словно свидетель катастрофы, застывший на месте и онемевший от страха и потрясения, смотрела она на машину и на выходящего из нее человека. На Османа.

— Это мой брат! — прошептала Айше.

— Который? С газетой в руке?

До места, где стоял Осман, оставалось меньше двадцати шагов. Айше не ожидала от себя, что может настолько перепутаться и растеряться. Сворачивая в Нишанташи, она пыталась убедить себя, что все ее страхи — ерунда, а Джезми прав.

— С газетой в руке? — снова спросил Джезми, понял по выражению лица Айше, что да, это он, и стал с любопытством разглядывать человека, о котором столько слышал, о семейной жизни которого был так хорошо осведомлен.

Это любопытство разозлило Айше.

— Давай уходи отсюда быстрее, уходи! — прошипела она.

— Зачем? Я никого не боюсь. Не буду прятаться. Такой человек, как он, должен понять, что отношения между мужчиной и женщиной…

Осман их тоже заметил. Уже садясь в машину, поднял голову, посмотрел по сторонам и заметил. На какое-то мгновение застыл, словно не в силах сообразить, что нужно делать, а потом быстрыми шагами пересек улицу и направился к ним. Айше стояла и ждала, когда он подойдет; любопытства в ней было едва ли не больше, чем страха.

Не доходя нескольких шагов, Осман быстро взглянул на Джезми.

— Ты домой идешь, Айше? — спросил он и, не дожидаясь ответа, пробурчал: — Садись-ка в машину, я тебя довезу. — Растерянного выражения на лице сестры он как будто не заметил. Потом снова бросил пренебрежительный взгляд на Джезми: — Этот молодой человек с тобой шел?

— Да, сударь! — сказал Джезми полурассерженно-полупочтительно. Вид у него был решительный и самоуверенный. Он даже сделал шаг вперед, но Осман не протянул ему руки.

— То, что вы, молодой человек, сделали… — начал Осман, но замолчал, уставившись на скрипичный футляр с такой кислой миной, как будто увидел что-то чрезвычайно неприятное. — Впрочем… Вы тоже занимаетесь музыкой?

— Меня, сударь, зовут Джезми. Изучаю юриспруденцию.

— Вы, как я понимаю, провожали мою сестру. Больше себя не утруждайте! — проговорил Осман все с тем же выражением лица, не отрывая глаз от футляра, словно сам был виновником этой неприятной ситуации. — Теперь я сам буду за ней приезжать.

И Осман, как будто желая дать молодым людям время попрощаться, на несколько секунд отвернулся. Возможно, хотел убедиться, что на них никто не смотрит.

Айше взглянула Джезми в лицо, пытаясь сказать ему взглядом: «Вот видишь, ты сам виноват. Что я теперь могу поделать?»

Джезми старался выглядеть спокойным и гордым, но по нему все-таки было заметно, как он расстроен. Его взгляд говорил: «Я никого не боюсь. Вот, стало быть, каков твой брат. Как, достойно я себя с ним вел?»

— Пойдем, — сказал Осман и взял Айше за руку. Потом погладил сестру по голове, как делал когда-то Джевдет-бей, — только у него это получилось холодно и как-то фальшиво — и начал расспрашивать, как дела в школе. Повернувшись в Джезми спиной, они двинулись к машине.

Мухиттин снова сидел в убогом шумном мейхане в Бейоглу, глядел на рюмку ракы и блюдце с каленым горохом и думал о том, что в ближайшем будущем его ждет дом свиданий, потом кино, а через два года — смерть. Долгая зима кончилась, наступил май, а сборник стихов, с которым он связывал такие надежды, так и остался незамеченным, не вызвал ни одного достойного внимания отклика. «Словно камень, брошенный в океан!» — подумал Мухиттин и рассердился, сочтя эту мысль излишне поэтичной. Потом ему подумалось, что через два года, когда оборвется его жизнь, этого тоже никто не заметит. Он уйдет из жизни, как уходит под воду камень, будет забыт, и ничто в мире от этого не изменится. Потом Мухиттин с долей гордости стал размышлять о том, что не всякий в таком молодом возрасте смог бы так храбро думать о собственном небытии и грядущем забвении, и тут с удивлением заметил, что из-за соседнего столика на него внимательно и с дружелюбным интересом смотрит какой-то старичок — впрочем, нет, не старичок, а человек лет пятидесяти.

На старика его делала похожим свойственная многим пожилым людям снисходительная улыбка опытного, многое повидавшего человека. Теперь, впрочем, выражение его взгляда изменилось, он словно бы говорил: «Я знаю, кто ты такой. Я тебя очень хорошо знаю, и мне тебя жаль». Этот решительный, твердый и проникновенный взгляд весьма встревожил Мухиттина. Вскоре незнакомец посмотрел на него в третий раз, словно бы проверяя, на месте ли он еще. Теперь Мухиттин не стал отводить взгляд и тоже посмотрел на незнакомца — сурово и недружелюбно. Но человек за соседним столиком снова улыбнулся — так мягко и добродушно, что Мухиттин улыбнулся в ответ. Увидев это, незнакомец встал и, словно желая показать, как он еще бодр и молод, несколькими легкими шагами преодолел расстояние между столиками и сел напротив Мухиттина. Его добродушная улыбка исчезла, лицо приняло серьезное выражение.