Вероника с ним почти не разговаривала, но если взгляды их встречались, она вела себя так, словно обижалась и желала дать ему понять, что его долг – быть нежным с Беткой. Верность Вероники Грансаю была такой полной, что чье бы то ни было восхищение смущало ее. Даже Беткино обожание, казалось, лишает ее исключительности, а та была сутью ее натуры.

– Устраивает ли тебя мое поведение? – спросил Рэндолф Бетку на четвертый день. – Видишь, я держу слово.

– Ничего подобного, – сурово ответила Бетка. – Ты пялишься на нее так, будто хочешь сожрать. Но я не возьмусь тебя отговаривать. Она умеет так глядеть на мужчину, что он довольно скоро понимает – не так уж он и неотразим. А теперь скажи мне честно – у меня тоже есть к тебе вопрос: счастлива ли Вероника?

– Сказать не могу, – ответил Рэндолф, – но одно несомненно: она преклоняется перед Нодье, и, вынужден признать, в нем есть самое поразительное – единственный в своем роде ум… И сам он – загадка. Даю слово, что не намерен встревать меж ними. Кроме того, у меня и не выйдет, как бы ни пытался, – произнес он с полным унынием и добавил: – Вот бы только Вероника перестала смотреть на меня с такой жесткостью и осуждением, вот бы выказала хоть чуть-чуть дружественности и тепла!

– Она дает тебе лишь то, чего ты заслуживаешь. Прекрати желать ее, попытайся быть внимательнее ко мне. Когда уедешь, будешь по мне скучать. Кроме того, со мной не так-то все просто. Я более не полисексуальна – кажется, так ты это называл. В моей жизни есть всего двое: Вероника и мой сын – ну и чуть-чуть тебя.

– Чуть-чуть больше или чуть-чуть меньше? – спросил Рэндолф.

– Чуть-чуть больше – но никаких глупостей ты меня делать уже не вынудишь.

– У меня на нас с тобой есть планы получше глупостей, – загадочно ответил Рэндолф.

В доме Нодье – графа Грансая – время текло мирно и однообразно. Рэндолф теперь пребывал здесь постоянно, ездил с ними в оазис, и вечерами Вероника иногда затевала с ним одну партию в шахматы и почти всегда выигрывала, а затем немедленно отправлялась наверх спать – прежде Грансая, любившего затягивать беседы с Рэндолфом и Беткой, временами до трех ночи, и тогда они принимали по последнему скотчу, «на сон грядущий».

Но вот уж два дня граф Грансай не спускался в столовую, не ездил проверять работы по постройке башни в оазисе. Он погрузился в новое чтение и сам говорил, что в таких случаях он столь же одержим бешенством, что и пес с костью, и может покусать любого, кто его потревожит. Но на сей раз у него были иные причины, нежели пресловутая страсть к уединению. Вновь, еще более безошибочно, чем раньше, ощущал он припадки удушливого трепета и другие недвусмысленные симптомы зарождающейся болезни сердца. Ни за что на свете не стал бы он советоваться с врачом, ибо считал, что для самолечения достаточно и его медицинских знаний. Кроме того, не физическое состояние беспокоило его сильнее всего. В последние несколько дней он вдруг пал жертвой внезапных устрашающих головных болей, что будто штопором пронзали ему затылок, и боли эти сопровождались целой вереницей странных психологических явлений, смутных, но вполне узнаваемых, – и он понимал, что с этим никакой врач ему нисколько не поможет.

Недавно вновь об этом задумавшись, он совершенно понял, что́ с ним не так. Все произрастало из одного источника: его неутоленной страсти к Соланж де Кледа, и она рано или поздно доберется до самого его рассудка.

Наконец прибыло письмо от Соланж. Он уж начал отчаиваться получить ответ. Однако письмо не только не принесло облегчения, но вызвало в нем еще большую одержимость, усилило болезненную тягу к уединению. Мысль о том, чтобы пойти вниз и поболтать с Вероникой, Беткой и Рэндолфом, теперь казалась едва ли не выше его сил.

«Рэндолф развлекает их, – говорил он себе, – а я и впрямь болен».

И так он проводил день за днем и все не мог решиться сойти вниз. Он целый день размышлял над ответом Соланж и примерно в половине пятого следующего утра, более не способный спать, выбрался из постели и написал:

Моя прекрасная, лелеемая, обожаемая Соланж,

Чему еще могу я посвятить остаток своей жизни, если не постоянному повторению, всякий раз с новым оттенком чувства, что любовь моя даже больше моей благодарности, коя по всей справедливости должна теперь уже быть безгранична, ибо Вы не только выразили готовность уделить мне гран своего уважения, о коем я дерзнул просить Вас, но и продолжать благодетельствовать меня своей страстью. Ибо не получи я ответа на свое письмо, моя благодарность, быть может, и уменьшилась бы, но любовь – никогда, она постоянно усиливается. Ныне, хоть эта благодарность и из высших, она тем не менее далека еще от высот моей к Вам любви, и таким недосягаемым это чувство останется навсегда и по сравнению со всеми остальными, включая жалость! Попытки общаться в моих несчастных любовных письмах с Вашим сердцем неловки и бессильны. Но с каждым уходящим днем и вопреки расстоянию мне кажется все отчетливее, что мои беспрестанные сны о Вас не могут не достичь Вашего духа и не завладеть Вашими снами. Магия науки об инкубах и суккубах, коей я посвятил все возможности своего ума, дабы приблизиться к Вашему духу, есть не что иное как древнеегипетское знание о снах, наука подлинного, осязаемого претворения сновидческих желаний из плоти и крови, кои покрывают сердце «удушающей тканью»… и обездвиживают его. Время от времени и вполне вне власти моей воли я чувствую, как объединенные силы моего потаеннейшего существа сосредоточиваются у меня в мозгу и вызывают кошмарные головные боли, сопровождающиеся кровотечением из ушей, будто я, не двигаясь с места, оказался подвержен необычайному атмосферному давлению. Симптомы эти множатся, и я начинаю воспринимать все образы с невероятной зрительной остротой, тогда как область вокруг глазниц принимается болеть, словно их погрузили в кипящую воду. И вот наконец я вижу Вас так ясно, будто Вы стоите прямо передо мной.

Я вижу Вас в мгновенных вспышках, всегда где-то на улице, освещенной ярким зимним солнцем, и эти образы еще яснее, если в миг их возникновения я нажимаю на сомкнутые веки носовым платком. Вижу, как Вы идете оврагом в ярко-красном платье вдоль молодых посадок, а с вами двое братьев Мартан. Вижу, как Вы склоняетесь открыть деревянную калитку, что ведет к дороге на задах, у прачечных. Титан приглядывает за Вами, он неподвижен, и один из медных шипов у него на ошейнике внезапно вспыхивает, как сигнальный огонь. Каждый из этих образов сопровожден дорогими голосами, они говорят с Вами почтительно – это Пьер Жирардан, коего я считаю Вашим ангелом-хранителем. Хоть и из камня сердце мое, я низвергаюсь до слез этой вспышкой медного шипа, потому что он – на ошейнике собаки, что смотрит на Вас, – и слезы эти жгут мне глаза еще сильнее, ибо мучимы виденьем Вас. И всегда в конце этого сеанса наважденья я вижу Вас в одном и том же образе – и он для меня самый тревожный: лицо Ваше сводит судорога странного выражения исступления, и оно – не одно лишь удовольствие, но смешано с тоской и смертным ужасом, кой, я уверен, присущ лишь моему духу, трепещущему от мысли о потере Вас, безотрадный страх одного лишь моего проклятья, свирепо отнимающий у меня наслажденье, какое Вы, благороднейшая из дам, могли бы великодушно предложить мне. Моя возлюбленная Соланж Французская, губы-жасмин, мое милое, хрупкое, юное древо, я чувствую каждый Ваш свежий листок, что растут и колются на генеалогическом древе моих вен. Если б могли мы хотя бы родить вместе сына! Мысли мои – руки мои, коронующие Ваше чело, память моя – мой рот на Вашем, мое желанье – ткани Ваших внутренностей, моя нежность – мои объятья! Целую Вас всю и жить буду лишь ожиданьем Вашего ответа.