Выходила девица на зеленый луг,

Кланялась, кручинная, на ракитов куст:

Ты, ракитов куст, пожалей меня,

Ты, ракитов куст, выслушай меня,

Про печаль мою, горе лютое,

Ведь берут меня на боярский двор,

На боярский двор – рабой бесправною,

Ты скажи, скажи другу милому,

Не ходить мне в чужой волюшке…

Василько, не дослушав, на цыпочках отошел от двери поварни и воротился в горницу. Не сняв кожуха и шапки, прилег на лавку. Ему было стыдно: только что он нагло заглянул в душу Янки; ему было больно, ибо рассмотрел там тоску несусветную.

Песня Янки напомнила Васильку о прежней жизни рабы, в которой были и печали, и желания, и любовь. Она открыла ему истину, что подле него живет не бесправная и бездушная раба, а человек – мир сложный, полный загадок, противоречий, воспоминаний.

Так русская земля, открытая взору, кажется проста, изведана, исхожена, изъезжена, но внезапно возьмет и предстанет во всей красе, зальется солнцем, заговорит шелестом листвы, утешит журчанием вод, заведет, увлечет, зачарует, откроет дальние дали и вдруг, как обухом, ударит метелями, морозами, промозглым осенним ненастьем.

Скоро Янка войдет в горницу, а он не знает, как встретить ее. Может, неприветливо; сделать удивленное лицо: дескать, как ты здесь оказалась и что тебе нужно от меня. Пусть раба сразу почувствует, кто есть он, а кто – она, да от страха и осознания своего ничтожества покорится. А если радушием сразу же расположить к себе женку; молвить ей ласково: «Ты цвет очей моих!» либо «Нет краше тебя на всем белом свете!» Но тяжко Васильку источать такие словеса. В былые времена он говорил их только с пьяных глаз, а ныне одичал.

Василько поднялся и зашагал по горнице; ходил и мучился, затем гневаться стал; сначала на себя за то, что уже бородат, а женку приветить как следует не умеет, затем на Янку, которая повергла его в такую докуку.

И нечаянно возникший в сознании вопрос: «Да перед кем же я трепещу?» застал Василька врасплох. Стоит ли мучиться, мысленно возносить Янку? Добро бы была боярская дочь, добро бы в девичестве пребывала, а то ведь женка мизинная, за прелюбодейство наказанная.

Вспомнилась подслушанная песня Янки, и ревность помрачила разум. Умышленно разжигая в себе гнев, он стал глумиться над своими чувствами: «Кого возлюбил? Женку непутевую, блудницу, всеми презираемую! И перед такой преклоняться?.. Черт меня попутал, либо с тоски я совсем ополоумел. А может, она ворожея и поит меня непотребным зельем? Слышал я, что иные женки, желая приворожить любого молодца, дают ему водицы, в которой они обмывались. То-то я дивлюсь, что в последнее время недужится мне, и Пургас то и дело животом мается. Ведь она даже Пургаса приворожила – у холопа лицо поопало, чрево тоже… Зачем же я тогда медлю? Нужно силой взять то, что принадлежит мне. А то Пургас опередит!» – Василько поспешил в горницу.

Но перед дверью поварни злобная решимость стала покидать его; перед поварней он который день испытывал такое же чувство, какое бы испытывал перед животворящей иконой. И ныне гнев уступил место сомнению, сомнение – трепету.

В поварне было сумрачно, душно, привычно пахло дымом. Янка стояла у печи, наклонив набок голову и прижав ладонь к щеке. Василька поразило бесхитростное выражение ее лица, излучавшее необремененное лукавством и тревогами раздумье. Вот она, как бы не соглашаясь с кем-то или с чем-то, покачала головой. Янка вновь удивила его: предстала в тихом женском естестве и потому казалась еще более загадочной, недоступной и желанной.

Василько хрипло поздоровался. Янка повернулась в его сторону. Их взгляды встретились. Он более всего опасался увидеть на ее лице изъян не изъян, но черточку, может, и не портившую ее лик, но придававшую ему отталкивающую для него особенность.

Янка от растерянности чуть приоткрыла рот. Василько заметил крохотную родинку на ее правой щеке и белесый редкий пушок над верхней губой и довольно отметил, что родинка и белесый пушок красили Янку.

Она замерла, но затем вспыхнула вся, растерянность сменилась досадой. Казалось, что она вот-вот выплеснет дерзкое слово, но опомнилась, покорно наклонила голову.

– Пургас уехал… хоромы вот обхожу, – глухо произнес Василько и мысленно упрекнул себя: «Какую нелепицу глаголю!»

Янка вызывающе резко повернулась к нему спиной. Василько обомлел. Опять кто-то настойчиво и зло стал нашептывать ему: «Перед кем робеешь? Нечто так с рабою обходиться нужно? Ведь она за господина тебя не почитает, спиной оборотилась».

Как ни желал Василько отгородиться от похабных мирских обычаев, жить своим умом, а все бросало его на знакомую наезженную тропу. Крепко сидела в нем господская правда, наросла толстой корой еще во Владимире.

– Зачем оборотилась? Не приблудный муж перед тобой, но господин! – нервно сказал он, чувствуя, что переходит в яростное состояние, и не желая подавить его. – Или думаешь, что Пургас защитит тебя?! – закричал Василько, вытаращив побелевшие глаза.

Янка еще ниже пригнула голову. Василько вплотную подошел к ней, схватил за руку и с силой дернул. Раба вскрикнула и сморщилась от боли. «Так-то с вами надобно…» – самодовольно подумал он.

– Что нужно тебе от меня? – тихо и с досадой спросила Янка.

– Не возносись! Будь покорна и люби меня!

Янка отшатнулась. Васильку показалось, что ее всю передернуло от его слов. «Я ей противен!» – ужаснулся он; и как утопающий хватается за соломинку, подсознательно понимая, что это не поможет ему, так и Василько заставил себя подумать, что Янка неверно поняла его.

– Ты не думай, Янка, что я тебя своей наложницей вижу. Люба ты мне! Хочешь, женюсь на тебе? – взволнованно выпалил он и тут же смутился от такого нечаянного признания.

«Не очень ли прямо я сказал? Разве Янка достойна меня?» – сокрушался он, понимая, что молвил так не женитьбы ради, а чтобы Янка поверила и покорилась ему.

Раба недоверчиво посмотрела на Василька. Всего несколько мгновений, но Василько запомнил их на всю жизнь. «Разве можно такими словами бросаться?» – спрашивали и укоряли ее темные и расширенные очи.

За печкой, как бы желая порушить установившееся в поварне неловкое молчание, запел свою монотонную песнь сверчок. По двору метался ветер, в отчаянии бросался грудью на крепкие сосновые стены хором.

Василька так и подмывало поторопить Янку с ответом. В сознании роились пустые речи, вроде: «Да накапают с языка моего для твоих ушей ласкающие глаголы…»

И здесь Янка поправила знакомым и так нравящимся Васильку жестом руки повой; верхняя губа ее приподнялась, и так она показалась Васильку изящна, сочна и ярка, что он залюбовался ею и ощутил нестерпимое желание овладеть рабой.

Голос Янки разогнал сладостные грезы Василька. Она говорила медленно, как бы подыскивая нужные слова:

– Ты бы, господин… на меня… не кручинился. Не вольна я… сердцу своему, – Янка замялась и потупила очи.