– Кондрашук! – сказала она, – Прекрати трагедию ломать. У нас с тобой впереди целая жизнь!

Когда запирали «караван», пес зарыдал пугающе человеческим голосом и стал колотить лапами в дверь.

– Ты знаешь, – сказала Зяма, – мне даже не по себе. Может, попросить Рахельку переночевать у нас?

– Глупости! – воскликнул муж. – Пес остался сторожить дом. Что тут такого? Жратва и вода у него есть, завтра утром мы вернемся. Он недопустимо разбалован, хуже, чем Мелочь!

Наверху уже стояла машина Давида Гутмана. И они стали подниматься в гору. Зяма шла последней, оборачиваясь и расстроенно прислушиваясь к неутихающему собачьему плачу.

– Доктор, – пробормотал Рабинович, наклоняясь, – скоси глаз вправо и глянь, какая обалденная шея восседает за крайним столиком.

Писательница N. услышала Сашкины слова и оглянулась. За столиком, недалеко от двери, ведущей в кухню, сидели трое – немолодой суховатый человек в свитере, словно он мерз в такой теплый вечер, толстяк неопрятного вида с взъерошенной гривой и всклокоченной бородой. Толстяк, наоборот – одет был чуть ли не в майку. Хотя ему не повредила бы приличная рубашка.

Между этими двумя столь разными господами сидела женщина и вправду с очень красивой шеей. Собственно, не в шее было дело, а в той особенной посадке головы, в некоем трепетном повороте, пленительном наклоне, кивке, – то самое виртуозное «чуть-чуть» в искусстве природы… А в остальном – баба как баба. Вполне уже среднего возраста.

Писательнице N. показалось ее лицо знакомым, и минуты три она даже вспоминала – где могла видеть эту женщину, но не вспомнила, а потом отвлеклась.

Они сидели за двумя сдвинутыми столами в той части широченной террасы, где она заворачивала за угол дома, образовывая небольшое уютное пространство. Отсюда вела дверь во внутреннее помещение, из которого доносились громкие голоса официантов, стук посуды и запахи кухни, а чуть поодаль искусно витая железная ограда террасы переходила в перила лестницы, заросшие виноградной лозой. Виноград поднимался над лестницей в виде арки, на полу по обе стороны входа стояли две огромные – почти в человеческий рост – глиняные амфоры, и каждый входящий, таким образом, на мгновение попадал в картину, похожую на те, что намалеваны были в фотографических ателье конца прошлого и начала нынешнего века. (Просуньте голову в это отверстие, и вы превратитесь в русалку, отдыхающую на седых камнях.)

После целых суток изнурительного воздержания – их застолье было дружным, легким, приятным и – как обещано – отменно вкусным. Как будто и впрямь Судный День унес с собой весь морок прошлогодних проблем, обид и тягостей. (Искупительные деньги – горсть шекелей – они раздали нищим в центре города. А сами вступили в жизнь добрую, долгую и мирную.)

– …Пива, конечно! – сказала Зяма. – И только пива.

– Тебе надо было родиться немецким бюргером, – заметил муж, наливая ей пива в бокал. – К тому же ты хотела выпить за здоровье Хаима, а пиво за здоровье не поднимают.

– Очень даже поднимают. Однажды в Тель-Авиве мы с Хаимом накачались пивом, как две свиньи, так что по обратному пути пять раз останавливались в безлюдных местах и разбегались по кустикам. А пили исключительно за здоровье: мое, его и поселения Неве-Эфраим.

Выпили за Хаима – за его жизнь, за его рассудок.

Вокруг сновали юркие, как ящерки, мальчики-официанты, пар от тарелок и сигаретный дым дырявыми облачками скользили вверх и уплотняли сизое облако над головой, сквозь которое едва виднелись камушки звезд.

Народу все прибывало. Люди поднимались снизу по лестнице, на мгновение возникали меж амфорами, под увитой виноградом аркой, оглядывались… К ним уже торопился – как всегда, с виноватой улыбкой приблудного сироты – Авнер, хозяин заведения, старый курдский еврей, человек неистового сердца. Шепотом пересказывали посетители друг другу потрясения его жизни. Авнер отбил невесту у одного из своих внуков. Авнер увел жену у друга, с которым тридцать лет назад открыл и содержал этот ресторан… Авнер закрыл ресторан и уехал на Северный полюс! Да, было и такое… Он действительно навесил замок на двери ресторана и действительно достиг Северного полюса. Говорят, на последние несколько сот километров нанял вертолет. Возможно, километров на двести его и обштопали, но ведь дело не в этом… Все это он совершал с той же виноватой, заискивающей улыбкой приблудного сироты. Где-то здесь на стенке висит фотография: Авнер на Полюсе – в унтах и шубе, виновато улыбается: бедный еврей, вот до чего довела его жизнь…

– А теперь, господа, – сказал Витя, – не грех обмыть первую круглую дату одного безумного предприятия: через три дня исполняется пять лет газете «Полдень».

– Какая газета! – сказала Зяма. – Тебе все приснилось. В твоей жизни был только контрабасист Хитлер.

– Пять лет ежедневного ожидания провала и увольнения, – сказал он.

– А все-таки, мы делаем с тобой неплохую газету, – сказала она. – Ура.

– Ура.

Муж наклонился к ее плечу, состроил озабоченную физиономию многодетного вдовца-портного и жалобно прошептал: «Зяма, ви мине нравитесь, ви мине подходите. Кто у мине остался, кроме ви?»

И она засмеялась. Она почему-то всегда, как в первый раз, смеялась этой шутке.

Шмулик загнал брата в постель и еще раз просмотрел программу телепередач. Ах ты ж!.. Он все перепутал. Немецкая порнуха идет завтра, когда все дома торчат, а сегодня – какой-то пресный боевик. Он читал аннотацию, ерунда на постном масле…

Минут двадцать с пультом в руках он прыгал с одного канала на другой, и везде была скука, такая скука, что хоть вешайся. Не нагрянуть ли к старикам, подумал он. Явиться так в ресторанчик – здрасьте, я ваша тетя, а закажите мне шашлычок…

Мать при посторонних выступать не станет. Он часто пользовался этим приемом: вытягивал из нее все, что ему было нужно, в присутствии гостей например. У нее при этом становилось такое лицо… ужасно смешное!

И чем дольше он думал о шашлычке, тем больше склонялся к мысли поехать в город. Хотелось одеться по-человечески, не в форму. Но денег, как всегда, не было, материна сумка, откуда можно бы вытащить пару шекелей, в данный момент у нее в руках… Ничего не оставалось, как ехать в форме, на солдатский проездной.

По уставу он и винтовку должен был брать с собой. Как она ему осточертела – эти четыре постоянных кило через плечо!.. Он еще пошарил по карманам материнского плаща, залез даже в осеннюю куртку художника, но собрал только сорок агорот. Ничего не поделаешь: придется надевать форму и ехать на свидание с шашлычками в полной амуниции.

– Дуду! Тут какая-то арабка в уборную просится! – крикнул повару из коридора его помощник, Шломи. – Вроде ей плохо. Может, беременная. Пустить?

У Дуду на двух гигантских сковородах жарился «меурав» – куриные печеночки, пупочки, сердца, переброшенные луком и фирменными специями, – его коронное блюдо, ради которого полгорода съезжалось сюда на исходе праздников и суббот. Огромный, вспотевший, в белом фартуке, плотно облегающем поистине поварское брюхо, он щурился, чтобы брызги раскаленного масла не попали в глаза. Какая еще арабка! Тут, гляди, не пережарь!