Написала его, наверно, какая-нибудь современная ведьма. Не могу вспомнить ее фамилии. Но восхищаюсь ей, даже безымянной. Это стихотворение трогает меня, вызывает грусть. Я знаю, что на тебя оно тоже подействует так же. Не понимаю, почему я запомнила его. И вообще я не считаю, что десять заповедей — наилучшие проводники по жизни. Я сообщу тебе, когда ты уже будешь здесь, свою 11-ю заповедь.

P.S. Ты думаешь, что процесс ожидания удлиняет само ожидание. А я не думаю. Я в этом уверена.

Прилетай же наконец.

Было уже почти три, когда он наконец пришел к себе в номер. А в девять утра его самолет вылетал в Нью-Йорк.

«Будем надеяться, что хотя бы один пилот этого самолета выпил сегодня ночью меньше, чем я», — подумал он, чистя зубы в ванной комнате. В отличие от большинства людей он любил становиться под душ с почищенными зубами.

Под душем он думал о ней. Какой вкус у ее кожи? Как будет звучать его имя в ее устах? Какие первые слова они скажут друг другу, когда увидятся в аэропорту? Как ему следует обнять ее? И внезапно ему почудилось, что сквозь шум льющейся воды пробивается звонок телефона. Он переключил душ на кран. Да, действительно звонил телефон. Он раздвинул стеклянные дверцы душевой кабины и, не вытираясь, побежал в спальню, где стоял телефон. Кристиана, секретарша их института, звонила из Мюнхена.

— Якуб, где ты шляешься по ночам? Я уже два часа звоню тебе! Можешь записать то, что я тебе скажу? О'кей. Слушай внимательно. Сегодня ты в Нью-Йорк не летишь. А летишь ты в Филадельфию. Там возьмешь такси до Принстона. Это всего сорок пять минут, если не будет пробок. Тот профессор молекулярной биологии ждет тебя в Принстоне. Электронный билет на рейс до Филадельфии будет ждать тебя на стойке регистрации пассажиров. Номер билета я отправила по факсу портье твоей гостиницы. Твой самолет до Филадельфии вылетает в одиннадцать утра по вашему времени. Все рейсы я заказала, как ты и любишь, в «Дельте». Надеюсь, ты рад? Ты сможешь поспать на два часа дольше. В Принстоне установишь им программу. Помни, только демо.[25]Никакой полной версии. Так, как записано в контракте. От демо у них потекут слюнки, и они купят у нас полную версию. Да, и установишь только в компьютерах клиники. Объясни им вежливо, как ты умеешь. У них должно возникнуть чувство, что она им позарез нужна. Я заказала для тебя в Принстоне номер в «Хайте». Номер заказа также найдешь в факсе. И вот что, Якуб, ты и думать не смей о том, чтобы бросить меня в Мюнхене, а самому перебраться в Принстон. Я-то знаю: у тебя в голове бродят мысли о переезде в Штаты, но, пожалуйста, не делай этого. Умоляю, не бросай меня одну с этими жуткими немцами!

Якуб улыбнулся. И хоть это была шутка, он знал, что в ней есть доля истины. Кристиана была абсолютно нетипичная немка. Спонтанная, разбросанная, неорганизованная, впечатлительная, пылкая, открыто выражающая свои чувства. Она частенько посмеивалась над ним, говоря, что учится у него немецкой педантичности, а он ей говорил, что она по-славянски «расхлябанная» и время у нее протекает сквозь пальцы. Да, он был ее лучшим другом. Он радовал ее в феврале блюдечком клубники, цветами на 8 Марта, хотя в Германии никто не отмечал Женский день, мейлом в день ее рождения, но более всего перетаскиванием тяжелых коробок с бумагой для принтеров и ксероксов. Он, профессор, носил секретарше коробки с бумагой. Некоторых его ученых коллег раздражало столь демонстративное «нарушение структуры иерархии». «Ну, конечно. Он — поляк. Им вечно нужно что-то ломать, нарушать всяческие правила», — должно быть, думали они. Кристиана только в самом начале чувствовала себя неловко. А потом дни, когда привозили бумагу, стали для нее в радость. Ей безумно нравилось демонстрировать «этим немцам, как должно относиться к женщине». А он? Он вовсе не был адептом нарушения всех и всяческих правил, просто он иначе не мог.

Однако он следил за тем, чтобы в своих отношениях с Кристианой не выйти за рамки дружбы, хотя знал, что мог бы пойти гораздо дальше. Но он не хотел. Во-первых, потому что у Кристианы, когда он появился в институте, уже был постоянный друг. Да, она нравилась ему. В самом начале пребывания в Германии Кристиана была единственным близким ему человеком. В какие-то моменты своим образом жизни, реакциями она напоминала ему Наталью. Может быть, именно поэтому он не хотел переступить границу в их отношениях. Не хотел разрушать нечто уже существующее, не имея возможности построить на этом месте что-то новое. Свое пребывание в Германии он поначалу воспринимал как переходный этап. Как этакий «зал ожидания» на пути к цели. А целью была Америка. И он считал, что в «зале ожидания» — Кристиана посмеивалась над высокопарностью этого его утверждения — не следует сажать никакие деревья. И вот он сидел в этом «зале ожидания» уже несколько лет, и временами у него было ощущение, что Кристиана там тоже чего-то ждет вместе с ним.

В первый момент, услыхав про Принстон, он хотел запротестовать. Однако подумал о двух дополнительных часах сна и сказал:

— Не бойся, Крисси, — ей очень нравилось эта ласково-уменьшительная форма ее имени, — я не оставлю тебя одну с немцами. После того как я научил тебя пить водку, как пьют настоящие поляки, мне будет жалко бросить тебя. Я все понял. Сегодня в одиннадцать я лечу в Филадельфию. Скинь на FTP-сервер необходимую документацию для Принстона. Ее нет в моем ноутбуке, поскольку я не ожидал, что меня ждет эта экскурсия. Ты найдешь ее в компьютере у меня в кабинете. Он постоянно включен. Крисси, когда будешь у меня в кабинете, полей, пожалуйста, цветы. Не забудешь? И еще, постарайся не залезать ко мне на ICQ, когда войдешь в компьютер? Обещаешь? Тем более, то, что ты там найдешь, будет по-польски. Уверяю тебя, ради одного этого не стоит учить польский.

Произнеся эти слова, он засмеялся. Хоть Кристиана и обещала ему, что «постарается», он знал, что старания эти окажутся тщетными. Он был более чем уверен, что она просмотрит всю его корреспонденцию на ICQ. Кристиана обожала знать все обо всех. А он всегда интересовал ее больше других. Он был в самом, что называется, репродуктивном возрасте, самый молодой профессор в институте, целовал женщинам руки, а она даже не могла выяснить, с какой или с какими из них он спит. А выяснить это она не могла, потому что он ни с кем не спал. И хотя Кристиане трудно было бы в это поверить, так продолжалось уже давно.

Когда он положил трубку, на постели, там, где он сидел, разговаривая с Кристианой, темнело большое мокрое пятно. Ну да, он же прибежал прямиком из-под душа. Правда, теперь он был уже сухой. Он пошел в ванную выключить свет. Возвращаясь, увидел на полу у двери белый лист бумаги. Он наклонился и поднял его. То был факс от Кристианы. Он позвонил портье и попросил разбудить его двумя часами позже.

Он ехал на такси в аэропорт и мысленно клялся себе, что никогда больше не будет пить. Похмелье было жуткое, а он не успел даже глотнуть кофе, так как проспал; к тому же радио в такси сулило торнадо в Северной Каролине. А в Филадельфию летят как раз над Северной Каролиной.

Но все оказалось куда хуже, чем он предполагал. Трясти начало уже над Новым Орлеаном. Он судорожно вцепился в поручни кресла, как будто это чем-то могло помочь. Но то было только начало. После часа полета, когда они вошли в замирающие завихрения после торнадо, пронесшегося по Северной Каролине, он уже во весь голос клялся, что никогда больше не возьмет в рот ни капли. Только бы долететь, а уж после этого он станет бескомпромиссным трезвенником. Ему вспомнилось, как они ходили в плавание, когда учились в техникуме. Тогда тоже мучительно выворачивало внутренности. Ему никогда не забыть сцену, когда в Бискайском заливе он, бледно-зеленый, свесившись вместе с другими за борт, блевал, и вдруг прекратил и в этом состоянии полуагонии зашелся смехом, слушая, как боцман перекрикивает грохот волн: