Когда он закончил свою маленькую речь, Принцесса и Миньона стали пожимать ему руку, но его лицо перекосилось от смущения, и он выскочил за очередной порцией дров.

– «Сила – источник сладости», как написано на банках со сладкой патокой, – сказала Лиззи. – Ну вот, и с Самсоном все благополучно. Чего никак нельзя сказать обо мне.

Феверс тем временем пинала по полу рыбные кости и выглядела недовольной. В ответ на молчаливый вопрос Полковника она хриплым и сердитым голосом заявила:

– Что до меня, то я пойду в направлении, противоположном твоему, чертова ты скотина; я пойду искать молодого американца, которого ты заманил в свой цирк, а теперь предлагаешь бросить на произвол судьбы среди язычников!

Полковник растоптал подошвой ботинка последний окурок своей последней сигары, с величайшим сожалением посмотрел на распотрошенные остатки и, отчаянно желая курить, свернул в трубочку обрывок писчей бумаги и пососал его. Потом покосился на свою бывшую звезду. Пернатая замарашка!

Освободившись от оков корсета, ее некогда потрясающая фигура провисла, словно из нее, как из колбы песочных часов, высыпалось содержимое, и именно поэтому время в этих широтах не могло себя контролировать. Она ленилась умываться, и на лице ее до сих пор были заметны следы румян, оно покрылось пятнами и сыпью. Свои уже по большей части мышиного цвета волосы она кое-как собрала на макушке и заколола их хребтовой костью карпа. С тех пор как она перестала прятать свои крылья, все настолько к ним привыкли что перестали рассматривать как чудо. К тому же одно крыло совершенно утратило свою волшебную окраску, а другое, перевязанное, было совершенно бесполезно. Сколько еще пройдет времени прежде чем она снова сумеет полететь? Куда делась ее неозвученная потребность быть предметом наблюдения, когда-то заставлявшая ее выступать? Исчезла; и в этих обстоятельствах ее потеря была лишь на пользу: Феверс многое бы дала, чтобы в эти дни на нее вообще не обращали внимания. Она была настолько потрепанной, что выглядела как подделка и, по мнению Полковника, подделка дешевая. Тем не менее он не преминул весело воскликнуть:

– Разрываешь контракт? Феверс дернула головой.

– А что, денег не будет?

– Никаких денег! – злорадно заявил Полковник. – Кроме того, в соответствии с примечаниями мелким шрифтом, если ты разорвешь контракт сейчас, до того как мы доберемся до Иокогамы, не говоря уж о Сиэтле, вся сумма, причитающаяся тебе за выступления в Петербурге, уйдет на покрытие штрафа.

– Хо-хо-хо! – загромыхал он, сразу же придя в прекрасное расположение духа. Он вытянул из уха Сивиллы связку флажков, не обращая внимания на глаза поросенка, которые смотрели на него с упреком.

– Вам всем придется очень и очень постараться, чтобы надуть полковника Керни! – кричал он, размахивая своими вымпелами.

– Ты еще познакомишься с моими адвокатами, – сказала Феверс, пытаясь неубедительно защититься.

– Постановление суда присылай с лосем.

Обменявшись с ней подобными доброжелательными замечаниями, Полковник на пару со своим восторженным проводником направился к железной дороге. Лиззи проводила их до ворот с самым мерзким настроением. В глазах ее читалось многое, но она молчала от ярости, потому что не могла уже отомстить ничем конкретным – ни геморроем, ни грибком на ногах. Если Феверс по пути из Лондона поплатилась своим великолепием, то Лиззи эта дорога обошлась еще дороже – она утратила свою способность к устроению мелких пакостей, к внутреннему, домашнему разорению, которую хранила (а где же еще?) в своем саквояже.

Она успокаивала себя тем, что на Полковника нет нужды навлекать облысение, потому что волос у него и без того давно не было.

К Сивилле она злобы не испытывала и была тронута, когда увидела, что свинка, поставленная в неловкое положение своим покровителем, пытается прикрыть мордочку собственными ушами, недовольно похрюкивает, норовит выпрыгнуть из его рук и покориться судьбе среди тех, кого Полковник покидал. Но при этом Сивилла прекрасно знала, «с какой стороны хлеб намазан маслом», и, как бы ей это не претило, предпочла остаться с Полковником, который всегда знал, где найти масло получше. Полковник демонстрировал свое бодрое настроение исполнением «Простодушного янки»,[108]и Беглец, поначалу неуверенно, а затем все с большим чувством и со своим умопомрачительным акцентом принялся подпевать припев. – Вот он, еще один маленький солдат, лишенный свободы выбора, – посетовала Лиззи и закричала Феверс, в сторону дома. – Смотри, во что ты нас всех втянула!

Две женщины, по самые глаза закутанные в меха, вышли на простор окружающего их пейзажа. Вскоре дом Маэстро исчез из виду, и они остались совсем одни.

– Помнить, какой разношерстной толпой мы смотрелись, когда уезжали из Англии? – спросила Лиззи казенным голосом, словно обращаясь к собранию, и Феверс сразу же заподозрила в ее словах упрек, который еще не был высказан. – В самом деле – разношерстная толпа, свора иноземцев, собравшихся из разных стран. Вполне можно сказать, что из нас получился этакий человеческий микрокосм, что мы были символической компанией, каждый член которой представлял ту или иную посылку в великом силлогизме жизни. Тяготы путешествия сократили нас до крохотной группки странников, затерянных в диком мире, для которых эта дикость оказалась нравственной лупой, во много раз увеличивая недостатки одних и выявляя лучшие качества тех, у кого их наличие вообще трудно было заподозрить. Те из нас, кто усвоил уроки жизненного опыта, уже закончили свой путь. Те, кто никогда их не усвоит, изо всех сил топчут дорогу назад, к цивилизации, пребывал. как и прежде, в счастливом неведении. Но ты, Софи, похоже, хорошо усвоила девиз: странствовать с надеждой – лучшее, чем возвращаться.

– Почему. – спросила Феверс, – ты пришла к такому выводу?

– Дело совершенно бесполезное, Софи. По тому, что мы мельком увидели твоего милого верхом на олене и в халате, можно сказать, что он уже не тот, кем был раньше. Ничего не осталось, София! Совсем ничего… Но я-то – дура еще большая, чем ты, потому что ты идешь за ним по собственной воле, а я тащусь за тобой только из-за стародавней своей привязанности к тебе. Я, – кисло добавила она, – рабыня твоей свободы.

Феверс слушала все молча, с нарастающей злобой, и вдруг взорвалась.

– Вообще-то, я никогда не просила тебя удочерять меня, старая ведьма! Ну, лежала я там, единственная в своем роде сиротка, свободная, без всякого груза прошлого, и в ту самую секунду, когда ты положила на меня глаз, ты превратила меня в существо, полностью зависящее от обстоятельств, в рабыню в облике своей дочери, меня, родившуюся ничьей…

Она резко прервалась, потому что от мысли о том. что ничья дочь бредет в никуда, пересекая ничто, у нее так закружилась голова, что пришлось остановиться и сделать несколько глубоких вдохов, которые обожгли ее легкие морозом. Охваченная непомерной мукой от окружающей их пустоты, она готова была заплакать, но сдержалась, представив, какое удовлетворение получила бы Лиззи, заметив ее слезы.