— Может, не стоит? Они чинить нам препятствий не будут. Объективно наши интересы совпадают.

— Могли бы намекнуть.

— Я этот звонок и воспринимаю как намек.

— Хорошо, я должен срочно доложить Петрову. Бумажку возьму. Долг придется оплатить. Назаров нашел хороших гарантов.

— Андрей, — Тюлеген выглядел озабоченно. — Тебе не следует приходить ко мне так часто. Это бросается в глаза. Надо найти другое место.

— Мы можем встречаться на половине дороги. У черной могилы.

— Там нельзя, — сказал Тюлеген. — Это нехорошо.

— Почему?

— Там нельзя говорить о делах, надо только тихо сидеть и думать.

— Ты, наверное, знал того, кто там похоронен?

— Да, это папа моего отца. Ата Алтынбай.

— Прости, — Андрей протянул Тюлегену руку. — Я не знал. Он был богатый?

— Откуда? Он был фронтовик и всю жизнь после войны провел в степи.

— Но, если сосчитать камни…

— Так захотели родственники. Дедушка много трудился, его все уважали. Камни тоже собирали все. Хотели, чтобы ему было приятно.

— Я тоже положил камень…

— Спасибо. Если ты потребуешься срочно, я распалю у юрты дымный костер.

— Договорились.

В последнее время Андрей работал с остервенением, которое стало раздражать даже рабочих. Для него единственным способом избавиться от давивших на него сомнений была работа. В гуле буровой машины, в подъеме и спуске бурового снаряда на глубину, он обретал лекарство от неуверенности, которая всегда порождает депрессию. И тем не менее, просыпаясь каждое утро, он задавался одним и тем же вопросом. Что делать дальше? Глубина скважины уже превысила сто метров, и следовало принимать окончательное решение. Андрей понимал, что реально оценить обстоятельства ему помимо всего мешал элементарный страх. Липкий, разъедавший волю как ржа. Раньше с ним такого не бывало. И все потому, что обстоятельства требовали тогда мгновенных решений и действия обгоняли испуг. А здесь, оказавшись один на один со злом и не имея возможности открыто бороться с ним, Андрей испытывал неодолимое угнетение стрессом.

Эти же мысли не позволяли ему спокойно спать. Кроме того обострялось тоскливое чувство одиночества, и он начинал жалеть, что не завел семьи, не имеет собственного угла и детей. С возрастом ощущение собственной ненужности приходило все чаще. Он пожертвовал всем ради кажущейся свободы, ради профессии, которую любил. Казалось бы, поступал, всегда сообразуясь со своими желаниями, не ущемлял своих прав ненужными обязательствами, а простого уюта так и не познал. Знакомства с женщинами у него кончались всегда одинаково: какая дура станет связывать себя с человеком, которого неустроенная жизнь таскает по земле как шар перекати-поля и который не желает бросить якорь у благоустроенного цивилизацией берега! А сейчас, конечно, было уже поздно. Двадцать лет — ума нет, и не будет. Тридцать лет — жены нет, и не будет. А ему уже стукнуло сорок. В таком возрасте мысли о женитьбе кажутся не только несбыточными, но и пугающими. И казались бы, если бы не Альфия.

Вспоминая ее, Андрей с удивлением открывал скрытые в нем способности по-юношески переживать ощущения, подаренные женщиной. Он вновь ощущал то пряный запах волос Альфии, то нежную упругость ее груди, то влажность отзывчивых губ, то будто слышал похожий на шелест тихий шепот: «еще», то глубокий стонущий вздох и чувствовал внезапную расслабленность двух тел, рука об руку совершивших тяжелое восхождение на вершину, с которой они увидели яркую вспышку бушующего света, ослепившую их и затопившую все вокруг ощущениями бурной радости.

Он пламенел и полнился тихим блаженством, когда вдруг вспоминал странное сочетание девичьей целомудренности Альфии, ее внезапно прорывавшуюся стеснительность и неожиданно открывавшуюся жизненную мудрость в моменты, когда он того не мог ожидать. Она была полна душевной чистоты, и в то же время ее, как и его, сжигал огонь зрелых желаний, палящий и опьяняющий.

Ему казалось смешным в его возрасте сказать себе: «я влюблен», и он этого не говорил. И скорее всего не потому, что не хотел признаваться себе в еще неизжитых слабостях юности, а из боязни обмануться, если что-то в их судьбах не свяжется, и он ее уже никогда не увидит.

Ему уже мало было любить самому. Ему требовалось, чтобы и его любили, не изображали, что любят, а любили по-настоящему, беззаветно и строго.

Ему нужна была женщина, близкая по духу и желаниям, словом, такая, которой бы он мог открыть себя так, как не открывал никому, никогда.

Мысли, мысли, беспокойные и возбуждающие, несмотря на усталость, подолгу не давали Андрею заснуть, и он часами лежал на спине, глядя в потолок натянутого тента, пока сон, беспокойный, неглубокий, нервный, не брал свое.

В этот раз, до изнеможения утомленный работой, которую начал в пять утра, Андрей в самое знойное время, около двух дня, ушел в палатку отдохнуть. Но только улегся, как за пологом раздался шум беспокойных голосов. Задремать под такой аккомпанемент не было никакой возможности. Андрей встал, выбрался из палатки и невольно зажмурился: яркое солнце било прямо в глаза.

У грузовичка, привезшего продукты из ближайшего кишлака Актас, стояли и о чем-то спорили рабочие.

— Что у вас? — спросил он бригадира.

Тот отошел от споривших рабочих, приблизился к Андрею.

— Они недовольны, начальник.

— Их не накормили? — Андрей уже догадался, что могло нарушить покой рабочих и стать причиной скандала, но лучше было не показывать этого.

— Накормили, начальник.

— Тогда что?

— Они не хотят разгружать машину.

— Почему?

— Там ящики, на которых нарисованы свиньи. Грузчики не желают прикасаться к такому грузу. Говорят, это грех.

Андрей поправил на плечах куртку и подошел к рабочим. При виде его все умолкли.

— Не надо волноваться, — сказал Андрей и хлопнул в ладоши, привлекая к себе внимание. Разговоры прекратились, но лица рабочих оставались сердитыми. — Вы правильно поступили, не пожелав разгружать эти ящики.

Андрей был, с одной стороны, обрадован, с другой — взволнован: прибыл груз, о котором он договорился в Москве с генералом Травиным. И теперь предстояло сделать так, чтобы о свинине не пошли разговоры по лагерю.

Он подошел к машине и сорвал с тары этикетку с задорным свиным рылом. Бросил ее под ноги и растоптал.

— Никто не может заставить вас совершать грех. И не беспокойтесь, что вам еще раз придется столкнуться с этими ящиками. Я заказал эти консервы для собак чабана. Они дешевые. Вы ведь знаете: насчет того, что могут есть собаки, пророк не оставил распоряжений и запретов. Разве не так?

Обстановка разрядилась. Люди перестали хмуриться.

— Эти ящики я разгружу сам.