Костик накинул на Катю пальто, как плед. Она сидела на руках, как в кресле-качалке, закинув нога на ногу.

Они скрылись в дверях. По лестнице вместе с белым шлейфом летела их молодость и молодая страсть.

Костик засуетился, втиснулся в свой плащ и тоже поспешил следом.

– Как он тебе? – спросила Нина.

Марьяна молчала.

Она испытывала что-то похожее на светлую зависть. Дело не в том, кто грузчик, кто врач. Жизнь прошла. Не вся, конечно, но вот этот кусок оголтелой беспечности, когда все смешно. Палец покажешь – и смешно. А сейчас – палец покажешь и смотришь. Ну да. Палец. И что? Ничего.

Катя вернулась пешком и одна. Она шла на высоких каблуках, как на ходулях.

– Машина ушла. Не дождалась, – объяснила Катя.

– А этот где?

– Новую ловит.

– А почему ушла машина? – возмутилась Марьяна.

– Плохо договорился, значит, – объяснила Нина. – Мало денег дал.

– Знаешь, сколько они запрашивают? – заступилась Катя.

– Он к тому же еще и жадный.

Нина вдруг села и зарыдала.

Катя приблизилась к матери, стала гладить ее по волосам, изредка повторяя: «Мама, ну мама…» Произносила с теми же интонациями, что и Нина в детстве.

– Перестаньте! – попросила Марьяна. – Нашли время.

В кухне снова появился жених, радостно возбужденный удачей.

– Нормалек! – объявил он.

Подхватил Катю и исчез, не заметив трагедии, разыгравшейся вокруг его персоны.

– Мне начинает казаться, что Катька того… с прибабахом, – поделилась Нина.

– А что это значит?

– Ну… дура. Неполноценная.

– А ты – нет?

– Это почему?

– Надо уважать в молодом человеке его будущее. Понимаешь? Нельзя унижать недоверием.

– Какое будущее у грузчика? – удивилась Нина.

– А откуда ты знаешь? Ты же ничего не знаешь. Ломоносов тоже мог прийти в Москву и какое-то время работать грузчиком.

На кухне появился муж Нины. Он был в сатиновых трусах и в майке. Стал шумно пить воду, после чего скрылся.

– Все время лежит и смотрит в стену, – сказала Нина. – Переживает.

Жизнь на сорок пятом году показала полковнику большую фигу. Видимо, он целыми днями лежал и рассматривал свою жизнь с фигой на конце.

Гости съезжались к восьми часам. В основном – молодежь, племя младое, незнакомое. Преимущественно – девушки. Катины подруги. Грузчик своих друзей пригласить не решился, а может, у него их и не было. Родителей тоже не было. Отца – никогда (кроме момента зачатия). А мать жила в деревне и не смогла выбраться.

Марьяна весь день простояла на ногах и так устала, что хотелось одного: уйти и лечь на Мишино место. Миша к восьми часам воспрял, надел штатский костюм – синий в полоску – и выглядел хоть куда: «Джеймс Бонд по-советски». Он реагировал на молодых девушек, явно предпочитая блондинок. Нина стояла с приклеенной улыбкой.

Шумно уселись за стол.

Катя оказалась права: все в момент было сметено могучим ураганом молодых аппетитов. И никто не увидел красоты зеленых полянок с мухоморчиками. Жених ел, не переставая, будто включили в розетку. Его отвлекали только крики «горько». Тогда он поднимался и майонезными губами впивался в Катю. И было видно, что парень он бывалый и целуются они не в первый раз.

Миша в эти минуты каменел лицом и старался не смотреть, как мызгают его дочь, чистую голубку.

В какой-то момент всех накрыло теплом и счастьем застолья. Нина как бы смирилась с происходящим и даже хватила водки. Но вдруг горько разрыдалась. Все решили – от счастья. И только Марьяна видела, как безутешно и тяжело она плачет. Будто у гроба.

Марьяна тихо выбралась из-за стола. Накинула пальто. Вышла на улицу.

Неподалеку за углом светился окнами телеграф. Он работал круглосуточно. Марьяна вдруг поняла, зачем она вышла. Позвонить домой. Прикоснуться голосом к своей жизни. Что они сейчас делают? Колька, наверное, уже спит. У него манера сбивать простыню и одеяло в общий ком, и он валялся, как подкидыш в тряпках. Бог его подкинул Марьяне. Как будто зажег свечку. И все осветилось в ее жизни до последнего уголочка. Все стало ясно: зачем так долго любила Аркадия? Чтобы завязался плод любви. Зачем они оба работают, каждый на своей ниве? Чтобы взрастить свой сад.

Улица, по которой шла Марьяна, – из тех давних санкт-петербургских времен. Все дома разные. Стиль – артнуво или постмодерн.

Марьяна не очень в этом понимает. Аркадий – понимает.

Марьяна вошла в помещение телеграфа. Женщина за окошечком штамповала конверты. Марьяне почему-то вспомнились письма из-за границы в нарядных конвертах. Сверху пишется имя адресата: кому письмо. Потом улица. Дом. Город. В конце страна. Страна – в самом конце. Главное – человек. А на наших конвертах все наоборот. Страна – в начале, человек – в конце. Людей много, а страна одна.

Марьяна вошла в автомат. Набрала номер. Ожидала услышать междугородные шумы, но голос возник сразу. Как из космоса.

– Ну что ты сравниваешь? – спросил мужчина.

Марьяна поняла, что случайно подключилась к чужому разговору. Хотела положить трубку, но помедлила. Голос был знаком.

– Что ты срав-ни-ва-ешь? – повторил мужчина.

Эта манера говорить по слогам принадлежала Аркадию. Когда он что-то хотел доказать, то выделял каждый слог. И голос был его – низкий, глубокий. Аркадий – меланхолик, говорит, как правило, лениво, но сейчас в его голосе прорывалась сдержанная страсть.

– У тебя дело, люди, путешествия. У тебя есть ты. А у нее что? Сварить, подать, убрать, помыть. Она живет, как простейший организм. В сравнении с тобой она – инфузория-туфелька.

– Но живешь ты с ней, а не со мной, – ответил женский голос.

– Мне ее жаль. А тебя я люблю.

– Любовь – это не количество совокуплений. А количество ответственности. Я тоже хочу, чтобы меня жалели и за меня отвечали. И хватит. Давай закончим этот разговор.

– Подожди! – вскричал Аркадий.

– Когда началась война в Афганистане? – вдруг спросила женщина.

– Не помню. А что?

– У нас с тобой все началось в тот год, когда наши ввели войска в Афганистан. А сейчас война уже кончилась. А мы с тобой все ходим кругами. Вернее, ты ходишь кругами. Мне надоели самоцельные совокупления, за которыми ничего не стоит. Я сворачиваю свои знамена и отзываю войска.

– Подожди! – крикнул Аркадий.

– Опять подожди…

– Не лови меня на слове. Я сейчас приеду, и мы поговорим.

– Если ты будешь говорить, что твоя жена инфузория-туфелька, а у сына трудный возраст, – оставайся дома.