Детей, которые не забирают потерянное, ждут суровые последствия. Владельцев очень легко определить: ко всем нашим вещам, вплоть до лифчиков, в обязательном порядке пришиваются тканые метки фирмы «Кэш», а на туфлях, ботинках и парусиновых тапочках имя владельца указывается с внутренней стороны несмываемым маркером. Наличие надлежащих меток проверяется постоянными внезапными инспекциями. (Интересно, нашелся ли смельчак, что рискнул бы взглянуть на изнанку блузки Патриции?) По крайней мере, если я вдруг начну страдать амнезией, врачам будет известно, как меня зовут. Владельцев невостребованной собственности мы включаем в другой список, который мисс Уиттэкер, директор гимназии, зачитывает в последнюю пятницу месяца на общем собрании. Преступники вынуждены стоять столбом в течение всего собрания, в то время как все остальные сидят. Но это публичное унижение не помогает удержать учениц на пути истинном, и шкаф забытых вещей обычно битком набит. Иногда до такой степени, что, когда мы его открываем, вещи падают на нас, и мы вынуждены втихомолку подсовывать их хозяевам, чтобы избавиться от проклятого барахла. Может быть, скоро нам придется устраивать контрабандные ночные открытия шкафа, надеясь, что хотя бы покров тайны и противозаконности привлечет доселе неактивных учениц.

Вот в чем заключается моя Теория Шкафа Забытых Вещей, объясняющая, как устроена жизнь после смерти. Когда мы умираем, то отправляемся в Великий Шкаф Забытых Вещей, где хранится в ожидании нас все, что мы когда-либо потеряли, — каждая заколка для волос, каждая пуговица, каждый карандаш и каждый зуб, каждая серьга и каждый ключ, каждая булавка (этих должно быть огромное количество!). Все библиотечные книги, все кошки, что ушли и не вернулись, все монеты, все часы (которые по-прежнему идут, отсчитывая для нас время). И может быть, другие, менее осязаемые вещи — терпение, например (и девственность Патриции тоже), вера (Кейтлин вот свою потеряла), смысл жизни, невинность (моя) и океаны времени — в шкафу у мистера Беллинга и Банти точно окажется куча времени. Мистер Беллинг вечно сидит за рулем своего «ровера», припаркованного у нас на дорожке перед домом, смотрит на часы и злится: «Руби, ты знаешь, сколько времени мы потеряли, пока ты копалась?» На нижних полках будут лежать сны, что мы забыли, проснувшись, а рядом — дни, пролетевшие в мрачных размышлениях (если бы на них платили дивиденды, Патриция была бы богата). А на самом дне шкафа, среди наносов пуха, перьев и мусора, карандашных стружек и волос, подметенных с пола парикмахерских, — вот там можно найти забытые воспоминания. Deinde ipsa, virum suum complexa, in mare se deiecit.[68]И может быть, нам тогда позволят расписаться за все это и забрать с собой.

У меня произошла ужасная сцена с мистером Беллингом. Он пришел к нам во вторник вечером, чтобы повести Банти на «Плавучий театр», но Банти застряла наверху, не в силах решить, какое надеть платье, так что я проводила мистера Беллинга в гостиную, он сел и сказал: «Налей-ка мне выпить», а я сказала: «Налейте-ка сами», а он сказал: «А ну хватит фордыбачить», а я сказала: «И вы мне тоже не нравитесь», а он сказал: «Знаешь что, Руби Леннокс, ты явно скоро получишь то, чего тебе давно не хватает», а я сказала: «Да? Что именно — любовь и заботу?», а он сказал: «Твоя бедная мама пожертвовала для тебя всем на свете, а ты — неблагодарная маленькая стерва!», и я закричала: «Вы ничего не знаете!», а он придвинул свое лицо к моему почти вплотную и заорал…

— Руби! Руби Леннокс! Куда ты идешь? — скрежещет мисс Рейвен из-за наблюдательного стола.

В окно доносятся аплодисменты зрителей с крикетного матча. «Руби! — шепчет Кейтлин, когда я проношусь мимо. — Руби! Что случилось?!»

— Руби, ты куда? — кричит на меня мисс Уиттэкер, когда я прохожу под дубовыми табличками, которыми увешан актовый зал, — на них золочеными буквами увековечены имена старост школы и стипендиатов. — Руби! Ты должна быть на экзамене по латыни!

Она пытается остановить меня, сбив с ног, как в регби, но я уворачиваюсь, лавирую и в конце концов вылетаю на улицу, где веет теплый ветерок, и марширую к Клифтонскому лугу. И может быть, думаю я, скрашивая мечтами путь домой, в Шкафу Забытых Вещей я найду и свой настоящий дом — где всегда мерцает огонь в очаге, и медная вилка для обжарки хлеба висит наготове, и чайник поет на плите, и потрепанные старые кресла придвинуты к камельку, и сидит моя настоящая мать, вышивая у камина, и блестит ее игла, ныряя в ткань, и мать начинает рассказывать свою историю — о том, как ее настоящую дочь, ее кроваво-красный рубин, похитили из колыбели, а вместо нее подложили подменыша…

— Ах ты дрянь! Смотри, куда идешь! — злобно кричит мне из-за руля краснолицый уродливый мужчина.

Лицо его растворяется в ненависти, а за ним уже выстроилась пробка, и все гудят. Я показываю ему средний палец, спасаюсь на тротуаре и шагаю дальше, через новый мост, пересекающий плоскую неромантичную реку Уз.

В доме прохладно и тихо. На деньги, полученные за Джорджа от страховой компании, Банти полностью отремонтировала и заново обставила дом, так что в нем почти не осталось напоминаний о прошлом, о других жизнях. О Патриции. Банти наконец решила, что Патриция не вернется, и отдала все ее вещи, так что я едва успела спасти Панду. Иногда я грежу о том, как рада будет Патриция, когда я отдам Панду ей, — а она уже было подумала, что все пропало навсегда. Меня удивляет, насколько легко оказалось Банти уничтожить все следы Джорджа: не осталось ни носка, ни окурка. Думаю, когда меня не станет, она хорошенько поплачет, а потом пропылесосит, чтобы убрать все до последней кожной чешуйки, и заварит себе чаю.

Часы неравномерно отбивают три. Это часы моей прабабушки. Они после пожара так и не стали прежними, и меня удивляет, что Банти от них не избавилась, но ее душа для меня — потемки, такие же загадочные, как часовой механизм или само время.

Я поднимаюсь наверх и делаю себе гнездышко в нижней части шкафа для проветривания белья — из чистых полотенец, пахнущих мылом и свежим воздухом. Я, как маленький зверек, кручусь и ерзаю в гнезде, чтобы сделать его поудобней, а затем — в полном одиночестве, если не считать булькающего время от времени бойлера, — отвинчиваю крышку от пузырька с таблетками и запихиваю их в рот, все разом, как жадная утка, так как боюсь заснуть, не приняв достаточной дозы.

* * *

Вниз, вниз, вниз. Я лечу сквозь время, пространство и тьму. Иногда я ускоряюсь и тогда чувствую, как центробежная сила прижимает мои внутренности к стенкам тела изнутри. Вниз, вниз — к звездам, мерцающим за краем света. Я пролетаю мимо голоса, говорящего: «Ага, дна нет», но слова тонут в оглушительном ревущем шуме — у меня в голове будто сливаются воедино все океаны мира. Потом я, к счастью, замедляюсь и уже плыву в воздухе, словно меня держит невидимый парашют. Замедлившись, я начинаю различать во тьме странные предметы — вещи, заключенные в каменную корку, ложки, кукол. При виде лошадки Мобо, высеченной из мрамора, я ахаю от восторга: я совсем забыла Мобо. Голова оленя, без тела, высовывается из темноты, как лошадиная голова в сказке про девочку-гусятницу, говорит: «Здрааавствуйте» — и опять исчезает.