Перед тем как сжечь дневник, я ночью перечитала его при свете луны, чтобы еще раз прочувствовать всю глубину своего падения. Следующим вечером сожгла его. Даже пепел собрала и зарыла в саду. А когда жгла, черная струя горького дыма коварно вползла в мое сердце и принесла мне два решения, от которых я стала еще хуже, еще страшнее по сравнению с остальными.

Первое: эти сто или больше страниц я… перепишу из книжки «Катина любовь», немного изменяя слова и предложения!

Второе. Об этом я боюсь даже думать.

Потому что второе решение прямо пахнет гарью, как в аду.

Когда я решусь выполнить его, это будет мой последний день, после которого я прыгну с башни.

– Что с тобой, Пат? – спросила меня Воспитательница, зажимая мое лицо в своих сильных, как тиски, ладонях, так чтобы я не могла отвернуться, а смотрела ей прямо в глаза.

– Желудок… – пискнула я, потому что страшно растерялась.

– Желудок? – повторила Воспитательница. – Я так и думала. Это из-за немытых фруктов.

И она объявила безапелляционным голосом:

– Карантин. Немедленно в лазарет!

Лежать в лазарете, когда там никого нет, ни одной живой души, когда светит солнце и все купаются в бассейне или загорают в шезлонгах, – это было такое непостижимое наказание, что, даже умирая, дети не признавались бы в своих болезнях. Особенно летом.

Лазарет – отдельное здание. Он – как тюрьма. Сейчас он стоял пустой – этакая кафельная клетка с несколькими рядами безупречно застеленных железных кроватей.

Под присмотром Воспитательницы и сочувствующими взглядами однокашниц я взяла из дортуара только необходимое – зубную щетку, ночную рубашку и халат. Потом тщательно вымылась в душе и понуро пошла за Воспитательницей, звенящей ключами впереди.

Днем она заставила меня выпить литров пять какой-то лечебной жидкости, запретила есть до следующего вечера и, уложив меня в постель, проверила зарешеченные окна – на одном была совсем ржавая щеколда – и пошла, закрыв меня на ключ.

Я попросила дать мне побольше снотворного, чтобы лучше спать. Не могла же я признаться в другом: чтобы не думать! Но Воспитательница сказала, что даже это душевное лекарство может вызвать плохую реакцию, и отказала.

Весь вечер я слышала, как у костра, где-то далеко, в центре замкового сада, звучат песни и смех.

Взлетите в небо, языки костра!

Чтоб лучезарно засияли звезды!

Согласия мы дети и добра!

Упорства и пристойности мы сестры!

Жаль, что я не могла взять с собой новую тетрадь, чтобы начать переписывать в дневник все о Катиной любви. Убивала время, наблюдая, как темнеет небо, как на нем проклевываются звезды – одинокие на одиноком черном полотне, словно какой-то маляр бездумно брызгает на черное полотно желтой краской.

Я боялась уснуть. Я была совсем одна, будто какая-нибудь из этих звезд.

Подошла к ржавой решетке и зачем-то дернула за щеколду. Она отвалилась. Я толкнула раму – окно немного приоткрылось, и в палату ворвался запах ночных фиалок.

Даже голова закружилась.

Я выглянула в ночь. В левую сторону живой изгороди. Подумала, что Тур уже никогда не почувствует, как хорошо пахнут фиалки…

Я надела халат.

И залезла на подоконник.

Поранила ногу.

И палец на правой руке.

Подумала скороговоркой: «Чтояделаючтояделаючтоя…» – и спрыгнула вниз.

Замок был окутан тьмой, сад дышал, как большой лохматый зверь, трава была влажной от росы. Я побрела в ней, не разбирая дороги, положилась на ту часть мозга, в которой поселилось безумие.

Если бы оно довело меня до дортуара, я бы не возражала. Но ноги понесли меня к левой части живой изгороди – туда, где была дыра, о которой сказал Саксофон.

Дыра была узкой. Я оборвала с нее виноградные усики и выглянула наружу. Наверное, так из своего рая выглядывали когда-то Адам и Ева, еще не зная, что возврата не будет.

А я это знала наверняка.

Как знала и то, что потом, когда достаточно обожгу свой любопытный нос незнакомым воздухом, поднимусь на самую высокую башню и…

– Давай руку! – услышала я голос по ту сторону живой изгороди.

Мне нужно было бежать назад. Но я не побежала. И руку не дала.

Вылезла сама, приходя в ужас от того вида, который имела: в халате, в больничных тапках.

Людоед сидел на траве. Рядом стоял его железный конь – огромный мотоцикл, которого я испугалась больше, чем его самого.

– Долго же пришлось ждать… – сказал людоед.

Я присела рядом и уставилась в землю, охваченная дрожью. Зубы мои стучали, челюсти свело, слова пропали.

Он сделал какое-то движение, и на мои плечи легла тяжелая кожаная куртка.

– Ты дрожишь, – сказал он. – Не бойся, я тебя не съем и не изнасилую. Как тебя зовут?

– П… а… т – еле выговорила я.

– Что?

– Пат…

– Ты шутишь? Пат? Ты сказала – Пат?

Я кивнула, кутаясь в кожу.

– Ну, пусть будет Пат, – усмехнулся он. – У меня тоже имечко еще то… Но друзья зовут меня Ланц. Так короче. Значит, ты – Пат, я – Ланц.

Он произнес это трижды, показывая пальцем на меня, потом на себя: «Ты – Пат, я – Ланц!» – и рассмеялся:

– Так Робинзон Крузо знакомился с Пятницей!

Робинзона Крузо я знала, эта книга была в нашей библиотеке в полном объеме, без единого изъятия, ведь в ней шла речь о борьбе за жизнь.

– Ну, что будем делать, Пат? – спросил он.

Я сидела как истукан. Откуда мне знать, что он собирается делать?

– Покатаемся? – снова задал он вопрос, показывая глазами на свою двухколесную машину.

Это был не «мерседес», не кабриолет, не золотая коляска в форме лебедя.

На мне не было свадебного платья и венка из флердоранжа. То есть всего того, в чем выезжают девушки за пределы этих ворот.

– Молчание – знак согласия! – сказал он и поднялся.

Молчание? Услышав одно из магических слов Устава, я немного успокоилась.

– Придется пройтись до дороги, – сказал он. – Мотор хоть и с глушителем, но все равно ревет как зверь.

Я не знала, что он имел в виду, но тоже поднялась, придерживая на плечах его тяжелую куртку. Он взял своего зверя за рога и тихо покатил по высокой траве, кивнув: иди за мной. И я пошла по следам, которые оставляли колеса, приминая траву. Шла как по воде, глядя только себе под ноги.

Вскоре мы вышли на дорогу, и он остановился.

– Теперь – садись, – сказал он.

Я застыла.