его бедру и тоже закрывала глаза; ей передавалось его состояние, она превращалась в статую, величественную и торжественную, словно пантера, а не кошечка. Казалось, оба они общаются с богами. Ни Мерет, ни Пакен, ни я никогда не подмечали у детей подобной потребности. Возвращался Моисей умиротворенным, просветленным и исполненным какой-то новой силы, со свернувшейся у него на плече Тии.

При дворе он вел себя все более замкнуто. Помимо постоянно растущей неприязни Сузера, на мальчика стали жаловаться преподаватели Капа: Моисей перестал быть самым лучшим, послушным и прилежным учеником. Похвальные отзывы наставников о его успехах чередовались с жалобами на его провалы.

– Прежде он проявлял жадность к знаниям, а теперь спрашивает, зачем в него пихают те или иные науки; и если ответ его не устраивает, он упрямится!

Независимость его суждений раздражала. На самом деле характер Моисея представлял собой странную смесь: дерзновенность духа соседствовала с живущим в его теле страхом. Он мог смело предпринять что угодно, мог сопротивляться давлению, задавать обоснованные вопросы, критиковать расхожие мнения – и при этом оставался заикой. Он мог выдвигать самостоятельные суждения, однако, когда нужно было изложить их, горло ему сводило, язык каменел, губы не подчинялись, слова теснились в гортани, но не шли с языка. По мере того как крепло его сознание, слабела способность выражать свои мысли. Порой я подозревал, что это заикание представляет для него скорее выход, нежели препятствие: оно давало Моисею убежище, скрывало его дерзость и позволяло без особого напряжения, при видимой нерешительности, взлететь и обрести независимость. Это не только избавляло его от подозрительности окружающих, но и высвобождало. Обратить страх в физический недостаток – значило очистить от него сознание.

Когда мы ходили по городу, оказывая помощь больным, Моисей осмотрительно скрывал свою принадлежность ко двору. Одевался скромно, снимал украшения, которыми задаривала его Неферу, освобождал длинную прядь на виске от золотых заколок и смиренно держался за мною и Мерет. Никому и в голову не приходило, что паренек, который носит наши котомки, накладывает мази и закупоривает склянки с маслом, на самом деле сын принцессы.

После жестокой стычки с Сузером Моисей начал проявлять заметное любопытство к еврейскому кварталу. Сперва он раскритиковал запущенность, грязь, отсутствие красоты и цвета, потом стал наслаждаться этим и заводить знакомства со взрослыми и своими сверстниками. Теперь на улицах он здоровался с каждым обитателем этого квартала и в ответ получал традиционные напутствия; можно было подумать, он здесь родился. Что он знал? Что понял? Никто не мог точно определить происхождение Моисея; те немногие, кто был в курсе его появления в ивовой корзинке, не сумели продвинуться дальше этого факта. Даже мы с Мерет споткнулись об это и по-прежнему пребывали в неведении. Иохаведа в тот вечер действительно доверила реке своего младенца, однако ничто не доказывало, что это был именно Моисей. К тому же, исполнив свою роль, кормилица в конце концов отдалилась от него. Она вышла замуж за резчика по камню Амрама, и теперь у них было двое детей.

– Я предполагаемый еврей, – однажды доверительно сообщил мне Моисей.

Эта формулировка так изумила меня, что я потребовал от него объяснений, несмотря на проблемы с речью. Он напомнил, что однажды Сузер поставил под сомнение его происхождение; тогда замечание фараона сразило его наповал, но потом он задумался.

– С кем зачала меня моя мать Неферу? Она утверждает, что я происхожу от Мери-Узер-Ра, ее отца, но я сомневаюсь, что она говорит правду. Принцесса придумала это, чтобы не подпускать к себе своего брата. Она защищает нас. Может, она зачала меня с каким-нибудь евреем?

– Почему с евреем?

– Мне хорошо среди них.

– Потому что Сузер их ненавидит?

Он кивнул:

– Это нас роднит, евреев и меня.

– Не только это: и они, и ты – вы ненавидите Сузера.

Моисей нахмурился. Я присел подле него и, схватив его щуплую руку, взглядом просил продолжать.

– Я… мне не нравится не любить, – пробормотал он. – Я плохо переношу дурные чувства… в себе. Они делают меня пленником.

– Пленником чего?

– Когда ненавидишь кого-то, оказываешься в его власти.

Чтобы успокоить меня, он постарался свести все к шутке.

– Ну вот, Ноам, теперь ты знаешь мой секрет: я предполагаемый еврей. Как тебе такая идея?

Таков был Моисей, одновременно легкомысленный и глубокий, ребячливый и достойный почтения, как если бы в его детской голове поселился тысячелетний мудрец.

* * *

Шли годы, ритм им придавали разливы Нила. Сеточка морщин лучиками расходилась теперь от глаз Мерет. Я обожал их. На ее коже я подмечал не ход времени, а письмена истины: душа Мерет всегда улыбалась, и улыбка эта шла прямиком от сердца, которое сообщалось с ее глазами, а не с губами. Отныне ее лицо не просто подчинялось ей: оно описывало эту улыбку, разбегаясь от глаз, ее лучи рассказывали о Мерет и делились ее горячим оптимизмом. Сколько раз я покрывал осторожными поцелуями эти тонкие бороздки; поначалу Мерет не реагировала; потом стала напрягаться и противиться, пока наконец однажды, взорвавшись, не оттолкнула меня:

– Как ты смеешь?

– Что?

– Целовать мои морщины!

– Я не целую твои морщины.

– Ты что, надеешься, что твои поцелуи их сотрут?

– Я вовсе не хочу их убирать, потому что до безумия их люблю.

– Лжец! – горестно выкрикнула она.

Мерет выскочила из комнаты и бросилась на берег. Не понимая, что произошло, я некоторое время размышлял, прежде чем кинуться следом.

Воздух сиял прозрачной чистотой, от которой исходило ласковое тепло. В густой и прохладной тени сикоморы, под которой укрылась Мерет, меня слегка затошнило от запаха ила. Мерет напряженно вглядывалась в реку. Я заметил, что вода течет и в Ниле, и в ее глазах.

Когда я попросил у Мерет прощения, она зябко прижалась ко мне.

– Ноам, я старею быстрее, чем ты.

Как ответить, чтобы не получилось ни глупо, ни лживо? Время было не властно надо мной, и я этого не скрывал. Как поверить в годы, что проходят в этом краю ровного тепла и безупречной синевы? Неменяющееся небо Египта заставляло время казаться неподвижным.

У нас за спиной мяукнула Тии, подошла, потерлась о наши ноги, нежно и властно потребовала ласки. Мерет присела на корточки и принялась гладить ее. Тии переминалась на лапках, пока я тоже не встал возле нее на колени. Когда мы выпрямились, она снова мяукнула: чем мы занимаемся на территории, где она охотится на лесных мышей?

– Ты только глянь на эту Тии! – воскликнула Мерет. – Все такая же ловкая, ласковая, те же зеленые глаза с золотистыми прожилками, та же шелковистая