Карвялису, принимал участие в освобождении Чехословакии). Жибуркус интересовался не только военным делом. Он подружился с писателями, приезжавшими в дивизию, любил художников, актеров, запоем читал художественную литературу. На фронте мы часто захаживали к нему вместе с Йонасом Марцинкявичюсом, и нас всегда ждал теплый прием. У Жибуркуса хозяйничала и пекла ему вкусные литовские блины наша старая знакомая Циля Мозялене, которая вскоре стала его женой. Находясь в дивизии, Жибуркус вновь выучил литовский язык, который подзабыл за долгие годы, проведенные в России.

Дружили мы и с бывшими офицерами буржуазной армии — с Адольфасом Урбшисом, Пранасом Петронисом{149}, Владасом Мотекой. Все они, тогда еще молодые люди (правда, Урбшис уже был седым), толковые, энергичные, были глубоко убеждены в том, что наш родной край может освободить только Красная Армия. Они делали все, чтобы это случилось как можно скорее.

Дивизия, перейдя во второй эшелон, расположилась в степи, в селах, отстоящих друг от друга на несколько километров. Нас с Йонасом Марцинкявичюсом интересовало, как бойцы отдыхают после сражений, как их лечат, чем они живут. Любопытно было встретиться и с местными жителями, которые испытали немало горя после нашествия фашистских солдат, — ведь вся их жизнь пошла кувырком… Мы шли из деревни в деревню, беседовали о недавно закончившихся боях, вспоминали Литву, Каунас, близких.

Мы шагали по раскисшим весенним дорогам, по талому снегу. Я смело ступал из лужи в лужу ладными солдатскими сапогами и вдруг заметил, что сапоги Йонаса «просят каши».

— Послушай, Йонас, — не выдержал я, — посмотри, все солдаты обуты как люди, а ты… Так и заболеть недолго…

— А я и хвораю, — сказал Йонас, глядя на меня красными глазами и приложив руку к щеке. — Зубы зверски болят, хоть волком вой…

Вдалеке виднелось незнакомое село.

— Пошли, — сказал я ему. — Разузнаем, — может, там есть врач. Но это не спасение. Тебе надо поскорей обзавестись приличными сапогами. Скажи, кто должен тебя обмундировать?

— Меня? Лейтенант Владас Лукошявичюс, командир хозчасти полка.

— Так где же он?

— А черт его знает. Да его вины тут нет. Мне давно следовало к нему явиться. Видишь, и форма обносилась. Может, выдаст что-нибудь получше. Да вот не имею понятия, где его искать…

Мы вошли в село. Когда спросили о зубном враче, люди показали уцелевший домик, в котором мы действительно нашли пожилого, высохшего от голода дантиста. В это беспокойное время чудом уцелел не только он сам, но и его кабинет с зубоврачебным креслом и инструментами. Дантист даже обрадовался пациенту, и я, оставив товарища в кабинете, принялся расхаживать перед избой, поджидая Йонаса.

Прошло каких-нибудь полчаса, и белый как полотно Йонас, ухватившись за щеку и согнувшись в три погибели, вышел во двор. Он плевал на снег кровавой слюной и жалобно скулил.

— Что, все еще болит?

— А ну его к черту! Без обезболивания вытащил мне три корня сразу!.. Можешь себе представить…

Я еще больше пожалел Йонаса. Встретив бойцов нашей дивизии, узнал от них, что нужный нам Лукошявичюс со всеми своими складами расположился примерно в десяти километрах.

— Пройдем ли такой путь после этой твоей операции? — спросил я у Йонаса.

— А что еще прикажешь делать? — ответил он, продолжая держаться за щеку.

Мы брели все дальше по дороге, шлепая по грязи. Поля пустовали, лишь изредка вдалеке появлялся солдат или какая-нибудь бабенка, по неотложному делу бредущая из одной деревни в другую. В нескольких метрах от нас вдруг раздался взрыв: трудно было понять, что это такое — прилетевший издали снаряд или бывшая в снегу мина. Наверное, мина замедленного действия, потому что воя снаряда никто из нас не слышал. Мы инстинктивно отпрянули и чуть не свалились в снежную кашу. Еще курился дымок, но мина (мы уже были уверены, что это мина) нас не ранила, и мы, повеселев, зашагали дальше.

Наконец мы добрались до нужной деревни и в одной из изб застали Лукошявичюса. В избе было уютно, только что пекли хлеб, и печь еще не остыла. По хозяйству хлопотали девушки, которые на наше приветствие ответили по-литовски. Все сверкало чистотой, не то что в большинстве изб, где нам приходилось бывать.

— Послушай, товарищ Лукошявичюс, мы пришли к тебе ругаться, — сказал я. — Ты посмотри, какие сапоги у Йонаса! Человек хворает, плохо себя чувствует, а сапоги полны снегу…

Глянув на нас веселыми темными глазами, Лукошявичюс ответил:

— Правда. Святая правда! Йонас Марцинкявичюс приписан к нашему полку, и я должен заботиться о его обуви. Но скажи, уважаемый, кто виноват, если я его месяцами не вижу и даже не знаю, где он?

Йонас с Лукошявичюсом ушли на склад. Вернулись только добрый час спустя. В избу вошел Йонас, но его просто было не узнать. Его не только обули в новехонькие кирзачи, он был в форме с иголочки, успел даже попариться в бане, побриться и постричься, — словом, другой человек, моложе лет на десять. Выпив рюмочки две и закусив, Йонас совсем разомлел. Вздремнув на жаркой печи, он слез с нее, забыв о зубной боли и всех бедах последних дней. Поблагодарив Лукошявичюса за заботу, мы покинули деревню, а Йонас, топая по грязи новыми чудными сапогами, затянул даже песню.

Однажды, когда находились во втором эшелоне, я увидел, как в часть прибыл наш боец вместе с парнем явно не литовского и не русского вида. Был он очень уж рыжим, здоровым и упитанным. Как следует присмотревшись, можно было заметить, что некоторые части его обмундирования — немецкие. Подойдя к нам, он сказал: «Гутен таг», — и мы поняли, что это на самом деле немец. Кто он? Откуда? Оказалось, пленный. Я заговорил с ним. Немец сказал, что родом он из Эссена; его отец столяр, был коммунистом, он тоже ненавидит Гитлера, поэтому и перешел на нашу сторону. Теперь он находится в распоряжении нашего политотдела. Пишет по-немецки воззвания к своим соотечественникам, иногда даже в стихах, и призывает их тоже перейти линию фронта. Как же он их передает? Очень просто. Солдаты протягивают телефонные провода к первым линиям и поближе к