Он сильно сдал. Очень устает, едва может встать с постели.

Опять Хендрик и Библия. Или лучше – Бог, Библия и Хендрик. На сей раз он спрашивает, как бы я описал взаимодействие между Богом и людьми – ведь не буду же я отрицать, что многие говорят или думают, что такое взаимодействие существует. Действительно, на земле есть миллионы людей, которые молятся и приносят жертвы.

«Но это говорит нам только о том, насколько легко люди отваживаются сделать скачок от Господи, помоги нам к Господь помогает нам».

Сравним Бога и Библию с Дональдом Даком[263] и еженедельной газетой того же названия. Да, да, можешь смеяться. Ну а теперь серьезно. Я с превеликим удовольствием уселся бы в его маленький автомобиль, с одним племянником впереди и двумя на откидных сиденьях сзади. Я бы с удовольствием проехался с ним из Дакбурга в лесок, на пикник, где Дональд достает из корзины гору чудесных булочек вместе с ароматными пончиками. Понимаешь? Я бы помогал ему в его неравной борьбе с этим напыщенным щеголем Глэдстоуном Гандером и в скучных перепалках с Дейзи Дак. Но различие между библейским Богом и селезнем Дональдом состоит в том, что у меня никогда не возникла бы мысль позвонить Дональду или попросить у него совета, и именно потому, что не думаю, что у него достанет на это мудрости.

Люди хотят так или иначе приблизиться к библейскому Богу. Но никогда не пытайся – как посторонний – прояснить для себя, можно ли дозвониться до Бога; это полностью скрыто в тумане. Однако контакт возможен. Теологи хорошо знают, как это делается.

Для детей это возможно и с Дональдом Даком. Существует еженедельная рубрика Дорогой Дональд, где они обо всем ему пишут.

– И ты видишь в религии вид… э-э…

– Писем Дональду. Не могу смотреть на это иначе. Разумеется, и письма и Дональда можно отполировать до блеска, но суть от этого не меняется.

На мгновение он лишается дара речи. К счастью, как раз раздается сигнал моего пейджера.

– Sorry, Хендрик, я должен идти. Я прекрасно понимаю, что тебе это небезразлично, но сейчас, право, у меня больше нет времени. Давай в следующий раз продолжим разговор прямо с этого места? И подумай о том, что если ты упомянешь Левинаса[264], я стану кричать.

– Отыди, Сатана! Ибо написано: «Не будь слишком строг, и не выставляй себя слишком мудрым; зачем тебе губить себя? Не будь слишком безумен: зачем тебе умирать не в свое время?»[265]

Иногда кажется, одно смертное ложе – и больше я уже за один день переварить не смогу. Из-за того что я всё время кручусь около Греет и ван Рита, я почти забыл Долфа. Ему 43 года и он уже несколько лет болен СПИДом. Месяцев десять тому назад он просил сначала своего домашнего врача, потом своего терапевта, потом своего невролога и, наконец, своего психиатра об эвтаназии. Все они сказали: «Нет, ты еще слишком хорошо себя чувствуешь».

Теперь он просит меня, и мой ответ его старшей сестре: «Нет, он уже слишком плох».

«Сначала слишком хорошо, потом слишком плохо. Что за игра? Скажите на милость, как еще не старому человеку правильно рассчитать момент своей гибели, чтобы в нужное время воззвать к вам? Кто знает точку, в которой должны пересечься его муки и его рассудок – одни всё увеличиваясь, другой всё уменьшаясь? Существует ли относительно этого единство мнений? Вы всегда создавали впечатление, что с вами можно будет заговорить об эвтаназии. Но теперь, когда дело дошло до точки, вы уходите в сторону».

И всё же теперь и правда нельзя, потому что внутренне Долф настолько иссяк, что на все вопросы, с каким-то странным нажимом, отвечает: «Да, точно, именно так».

Он говорит это, если его спрашивают: «Теперь, когда ты чувствуешь, что уходят последние силы, ты хотел бы положить этому конец?»

– Да, точно, именно так.

– И как только ты узнал, что ты – дочь папы римского, ты больше не хочешь питаться в жилом фургоне, это так?

– Да, точно, именно так.

Это напоминает мне рассказ о лошади, умевшей считать. Долф реагирует на интонацию фразы и уже после первых трех слов знает, что именно спрашивающий хочет услышать: да или нет. В результате получается:

«И тогда выходит, что ты…» – взглянув на твое лицо, он уже перебивает тебя:

– Да, точно, именно так.

Менеер Виллемарс, почтенный старый господин, которому 91 год, у которого очень плохо с ногами да и мозги несколько подзапылились, говорит о себе: «Я прожил очень интересную жизнь» – и предостерегающе поднимает при этом указательный палец. Звучит это как «моя жизнь показалась бы вам невероятно захватывающей, это ясно, а ваша жизнь – сплошное ничтожество».

Его племянник тут же подхватывает: «Это и правда очень интересный человек, он прожил интересную жизнь. Он был одним из ведущих теософов своего времени. Я как раз сейчас пишу книгу о нем». И укоризненно добавляет: «Могу вас заверить, что этого – попасть в дом милосердия – он никогда не хотел».

Его дочь тоже превозносит интересную жизнь отца и укоризненно высказывается о приеме в дом милосердия.

Вероятно, глупо с моей стороны, но я не могу не откликнуться: «Ваш отец, ведущий он теософ или нет, начиная с 70, 75, 80, 90 лет имел достаточно времени, чтобы всё яснее видеть приближение старости. Если бы он не хотел того, что сейчас, он должен был бы заранее принять меры, чтобы завершить свою жизнь. То, что он этого не сделал, его вольная воля и не дает оснований для упреков в мой адрес».

Старость жестока, особенно глубокая старость: это ловушка, в которую попадаешь совсем незаметно. Но когда захочешь повернуть назад, оказывается, что она давно захлопнулась, а ты этого не услышал.

Никто не может ответить на вопрос, когда же следует закончить свою жизнь, чтобы не оказаться в ловушке. Например, нужно ли сделать это за десять минут до того, как с вами случится роковое кровоизлияние в мозг, или за год до того, как развившееся слабоумие приведет к тому, что вы уже не будете знать, что именно вы хотите закончить. Короче говоря, нужный момент можно установить только тогда, когда это уже слишком поздно.

Одно из решений – в том, чтобы при наступлении восьмидесятилетия сказать: «Это было прекрасно, а теперь я ухожу». Но большинство из нас до такой степени алчны, когда дело касается продолжения жизни, что мы ни за что на свете не позволим отнять у нас последние, часто достаточно тусклые, а то и откровенно паскудные пять-десять лет.

Де Гоойер сравнивает возможность рассчитать этот последний момент с продажей акций. Их следует продавать, пока курс их растет, пусть весьма незначительно. Ждать, пока они достигнут максимальной стоимости, слишком рискованно, ибо никогда нельзя предсказать, когда пик будет достигнут, и может случиться, что вам придется продавать акции, когда их рынок обрушится.