Дом пана Зажиция находился на Хоже, мастерская Янека, в которой, кроме него, работали еще трое художников, все как один евреи, — на Свентокшиской. Как странно: с самого детства судьба сводила его с евреями! В старших классах учился всего-то один еврей — и именно с ним Янек и подружился. В школе правоведения его сокурсниками были евреи. Потом, когда он перешел в художественную школу, вокруг него почему-то тоже оказались одни евреи, хотя их в школе было очень немного. Студенты христианского вероисповедания вообще сомневались, что он — католик, сын польского дворянина. «Эй ты, еврей, чего не едешь в Палестину?!» — не раз дразнили они его.

Было время, когда Янек сам ненавидел свои темные еврейские глаза, темно-каштановые волосы и евреев, на которых он так был похож. Он рисовал на евреев карикатуры, пускался в споры с другими художниками, вел себя, как антисемит. Он собирался переехать в Италию, где все христиане были смуглыми и никто бы не обозвал его евреем. В Польше же от евреев спасу не было. Отец только про них и говорил. Их обвинял во всех смертных грехах в своих проповедях священник. На них постоянно жаловалась мать. Варшавские улицы были забиты евреями. Куда бы Янек ни шел, его останавливали какой-нибудь еврей или еврейка и задавали ему вопрос на идише. Не проходило и дня, чтобы ему не приходилось с раздражением повторять: «Простите, но я не еврей».

Мало того что Янек похож был на еврея внешне — он, как и все евреи, избегал драк, не переносил спиртного, робел, замыкался в себе. В школе он много и вдумчиво читал, спортом не занимался, ходил в музеи и на выставки. В те дни он писал причудливые пейзажи, каких-то странных зверей. В школу правоведения он пошел, чтобы угодить отцу, однако с самого начала понимал, что юристом не станет. В художественной школе он постоянно ссорился со своим учителями, называвшими его декадентом, нигилистом, евреем. Когда ему исполнился двадцать один год, он явился на медкомиссию, однако в армию взят не был — у него оказалось больное сердце. Когда он в первый раз попал в публичный дом, судьба бросила его в объятия проститутки-еврейки. Когда впоследствии ему попалась в руки «История франкистов» Краушара, он заподозрил, что и сам произошел от этих обращенных евреев. Его бабушка как-то обмолвилась, что его прабабка была урожденная Воловская — это имя позаимствовали сыновья Элиши Шура.

Сколько раз Янек давал себе слово избегать евреев, забыть про них, однако судьба распорядилась иначе. Он влюбился в Машу — полюбил ее с первого взгляда. Его друг, скульптор Яша Млотек, лепил ее, и стоило Янеку ее увидеть, как он понял, что только о ней он и мечтал всю жизнь. Он обменялся с Машей двумя-тремя словами, и ему сразу же сделалось легко на душе. Ее портрет стал лучшей его картиной — это признавали все. Они любили друг друга в алькове, где имелась печь с кривыми трубами, в углу были свалены недописанные холсты, покрытые густой пылью рамы и стоял видавший виды диван со сломанными пружинами и торчащим из него конским волосом. В это самое время Млотек распевал в их общей мастерской еврейские песни, полные вздохов и стенаний, Хаим Зейденман, литовец, когда-то ходивший в ешиву, варил картошку в мундире и уплетал ее с селедкой, а Феликс Рубинлихт валялся на диване и читал журналы. В мастерской никогда не было ни пьянства, ни ссор. В том, как эти еврейские художники работали, как говорили об искусстве, как острили и даже отпускали неприличные шуточки, было что-то душевное, что-то, что невозможно передать словами. В еврейских девушках, которые приходили в мастерскую, тоже была какая-то странная смесь свободы и набожности. Маша рассказывала ему про своего деда, патриарха Мешулама Муската, про отца, про дядьев и про раввина из Бялодревны. Она ходила с ним по улицам и показывала пальцем на дома, где все они жили, — Натан, Нюня, Абрам. Когда же он напоминал ей, что из-за того, что он поляк, а она еврейка, их не ждет ничего хорошего, — Маша только легкомысленно отмахивалась, словно отгоняя все его страхи. «Все очень просто, — говорила она. — Либо я стану христианкой, либо ты евреем».

Да, какая-то таинственная сила влекла его к евреям. Его дети будут внуками Мойше-Габриэла и Леи, и кровь у них в жилах будет течь Мешулама Муската. Его словно бы тянуло в еврейские кварталы, он бродил по улицам и переулкам и с изумлением наблюдал за странными обычаями, причудливыми персонажами, непривычными сценами. Здесь всегда с жаром велись религиозные споры. Талмудисты с длинными пейсами все ночи напролет изучали Писание. Хасиды громогласно обсуждали своих ребе и их умение изгонять дибуков. Их цадики уходили в леса, чтобы говорить с Богом один на один. Святые люди с белыми бородами всю жизнь раздумывали над тайнами Кабалы. Удивительные молодые люди бросали свои семьи и отправлялись в Палестину орошать пустыни и осушать болота, которых веками не касалась рука человека. Юные девушки на чердаках изготовляли бомбы, предназначенные для царских чиновников. На свадьбах эти люди рыдали, словно на похоронах. Их книги читались справа налево. Варшавские улицы, где они жили, чем-то напоминали Багдад, перенесенный в западный мир. Янек мог часами слушать про этот народ, который прожил на польской земле восемьсот лет и так и не овладел польским языком. Откуда они взялись? Они были потомками древних иудеев? А может, хазар? Из-за чего они держатся вместе? Откуда у них эти черные, как смоль, либо огненно-рыжие волосы, эти дикие глаза, бледные, аристократические лица? Почему их так люто все ненавидят? Почему гонят из страны в страну? Что вынуждает их бежать в Англию, в Америку, в Аргентину, в Южную Африку, в Сибирь, в Австралию? Почему именно этот народ дал миру Моисея, Давида, пророков, Иисуса, апостолов, Спинозу, Карла Маркса? Янеку ужасно хотелось писать этих людей, выучить их язык, узнать их тайны, стать таким же, как они. Ему позировали девушки без гроша за душой, носильщики, уличные торговцы. Художники, делившие с ним мастерскую, только пожимали плечами и в разговоре с ним переходили на идиш.

— Ты спятил! — говорил ему Млотек. — Евреи у тебя похожи на турок.

— Сам не знаешь, чего тебе надо, — заявил ему Феликс Рубинлихт. — Ты самый настоящий гоишер коп.

В дни между Суккосом и Йом-Кипуром Копл, как обычно, прибыл в контору в одиннадцать утра. Дел было немного. Квартиросъемщики аренду не платили, однако кое-какой доход с лавок, пекарен, небольших фабрик в копилку Мускатов еще поступал. Те несколько сот рублей в месяц, которые собирались, Копл аккуратно делил между наследниками в соответствии с их нуждами. Больше всего получал Йоэл — он был тяжело болен. Меньше всего — Абрам. Закончив с делами семьи, Копл принялся подсчитывать собственные доходы, щелкая на счетах, выпуская из ноздрей клубы дыма и напевая популярную песенку:

О чем пою,

Узнаешь только ты.

Сидя за столом Мешулама Муската и подсчитывая банкноты, проценты, валюту, стоимость недвижимости, Копл вдруг услышал шаги. Кто-то поднимался по лестнице. Он обернулся. Дверь открылась, вошла Лея. Шел дождь, и в руках она держала зонтик с серебряной ручкой. На ней были каракулевое пальто и шляпка с пером. Давно уже Копл не видел, чтобы она была так нарядно одета. Он встал ей навстречу.

Лея улыбнулась: