Зато в тот самый час к его арьергарду направлялся генерал Ермолов.

«Князь Кутузов послал меня к генералу Милорадовичу, чтобы он сколько возможно удерживал неприятеля или бы условился с ним, дабы иметь время вывезти из города тяжести. У Дорогомиловского моста с частью войск арьергарда нашел я генерал-лейтенанта Раевского, которому сообщил я данное мне приказание для передачи его генералу Милорадовичу»[1003].

Хотя обвинять в трусости Ермолова нельзя, однако на глаза пылкому Милорадовичу он решил пока не попадаться… Но тому уже было не до него.

* * *

«Поутру я получил на французском языке письмо от князя Кутузова к маршалу Бертье для доставления оного на французские передовые посты, в котором по принятому на войне обычаю русские больные и раненые, находящиеся в столице, поручались в покровительство завоевателей. Это письмо еще рано отсылать, подумал я, и расположил арьергард свой в боевой порядок с тем, чтобы дать упорнейшее сражение. Скоро, однако же, многочисленные французские колонны показались отовсюду и начали меня обходить со всех сторон: одна из них была уже близ Воробьевых гор, в то время как я находился за шесть верст впереди Москвы. Дабы неприятели не так скоро завладели Воробьевыми горами, то я послал туда небольшой отряд с тем намерением, чтобы маскировать и ввести неприятеля в обман, будто там много войск», — рассказывал граф Милорадович[1004].

«Арьергард, сильно теснимый, приближался быстро к Москве. Полковники Сипягин[1005] и Потемкин, находившиеся при Милорадовиче, давали ему разные советы, каким образом дать отпор неприятелю. Милорадович ехал молча. Вдруг приказал он адъютанту поехать к лейб-гвардии гусарскому полку и потребовать офицера, который объяснялся бы хорошо на французском языке…»[1006]

«Чем опасность больше, тем я становлюсь пламеннее, — рассказывал граф Милорадович. — Презрев все даваемые мне советы, я обратился с гордым, торжествующим лицом к моим адъютантам и закричал: "Пришлите мне какого-нибудь гусарского офицера, который умеет ловко говорить по-французски". Когда приехал таковой офицер, то я сказал ему с тем же надменным видом: "Возьмите это письмо, поезжайте на неприятельские аванпосты, спросите командующего передовыми войсками короля Неаполитанского и скажите ему моим именем, что мы сдаем Москву и что я уговорил жителей не зажигать оной с тем условием, что французские войска не войдут в нее, доколе все обозы и тяжести из оной отправлены не будут и не пройдет через нее мой арьергард. Посему скажите, чтобы он, король Неаполитанский, сейчас приостановил следование колонн… Есть ли же король Неаполитанский не согласится на сие предложение, то объявите ему, — сказал я грозным голосом, — что я сам сожгу Москву, буду сражаться перед нею и в ее стенах до последнего человека и погребуся под ее развалинами". Слова сии изумили всех предстоящих, мой адъютант де Юнкер сказал мне: "Mon Général, on ne brave pas l’armée française". — "C'est à moi àla braves, — отвечал я, — et à vous de mourire"[1007]»[1008].

Удивительный рассказ! Генерал словно бы наблюдает себя со стороны, откровенно любуясь. Причем это повествование адресовано лишь одному слушателю — запись его увидела свет только в конце XIX столетия. Зато в боевых донесениях, которые принадлежали истории, Михаил Андреевич ограничивался двумя или тремя строками… Определенно, мнение потомков мало заботило графа, но перед теми, кто находился рядом, он желал предстать во всей красе.

Парламентером к начальнику французского Генерального штаба маршалу Бертье[1009] был отправлен гвардейский штабс-ротмистр Федор Акинфов[1010].

«Меня проводили к командовавшему аванпостами, генералу Себастиани, который спросил, чего я желаю. Услышав, что имею поручение к королю Неаполитанскому, отвечал, что все равно могу ему сообщить. На отзыв мой, что не имею приказания адресоваться к нему и не смею никому передавать моего поручения, кроме короля Неаполитанского, к которому послан, генерал Себастиани приказал вести меня к Мюрату.

Проехав мимо пяти кавалерийских полков, стоявших развернутым фронтом "ан эшикьэ", перед пехотными колоннами увидел я Мюрата, блестяще одетого, с блестящей свитой. По приближении моем приподнял он свою шитую золотом с перьями шляпу, и, когда подъехал к нему я, был окружен его свитой. Тут он закричал, чтобы нас оставили, и, по удалении свиты, положа руку на шею моей лошади, сказал мне: "Господин капитан, что вы мне скажете?" — вероятно, в ожидании, что я имею гораздо важное поручение…»[1011]