Муж, естественно, считал, что у меня ничего не получится, что у нас шикарная квартира и от добра добра не ищут. Я висела на телефоне по восемь часов, строила цепочки, чертила схемы, знакомилась с тучей людей, втягивалась в их проблемы, худела, бледнела, дёргалась и кричала во сне. Чего только я не увидела за это время: разводы, постпохоронные синдромы, соседские разборки, жуткие коммуналки, якобы меняющихся общительных сумасшедших, богатых, бедных, святых, криминогенных…

Наконец, нашли, что надо. Огромную трёхкомнатную квартиру на улице Строителей, выходящую окнами на футбольное поле. До лицея можно было дойти пешком. И тут ещё вариант, так уж просто, машинально посмотреть, около «Спортивной». И квартира на десять метров меньше, и потолки ниже, и дом хуже, и никакого футбольного поля. Когда дверь открылась, я отчётливо поняла, что хочу жить здесь и только здесь, чего бы это ни стоило. И что именно здесь меня ждут желаемые перемены.

— Вам не нравится? — огорчилась хозяйка при экскурсии по квартире, ей ужасно хотелось в нашу.

— Мне всё равно какие комнаты, потому что я в принципе хочу жить только здесь.

Переезжать было трудно. Дети возмущались: «Ты отнимаешь у нас нашу малую родину!». Имелись в виду лесные тропинки, деревья, пригорки, прелесть и тяжесть жизни в спальном районе.

Любимая соседка Инна всё-таки уезжала в Израиль. Мы уже прошли многоступенчатые стадии споров и ругани о том, в какой стране надо жить и растить детей, и из дискуссионной зоны ситуация переходила в денежно-вещевую. В день отъезда в доме шла дикая пьеса. Иннин муж стоял посреди квартиры на стремянке и декламировал о погубленной карьере и смысле жизни, махал рукописями и геологическими картами и умолял меня сохранить их для последующей тайной переправки на землю обетованную с целью продолжения научной деятельности. Тонна геологических карт со штампом «совершенно секретно» и специализированных книг по добыче алмазов и золота долго хранилась в нашей квартире. За последние десять лет хозяин ни разу не вспомнил ни о них, ни о продолжении научной деятельности.

Иннина мать надменно сидела в позе сфинкса, сообщая, что она передумала ехать в Израиль, поскольку там нет её любимой краски для волос, и возмущалась невозможности взять с собой диван, ведь он такой удобный и она так к нему привыкла. В диване ей было бестактно отказано, и, видать, она в сердцах его сглазила. Бедное ложе купила Лена Эрнандес, отвезла на микроавтобусе на Украину и поставила на зиму в моём сельском доме, откуда он был цинично вынесен аборигенами вместе с остальным содержанием обиталища.

Инна сомнамбулически бродила по квартире и горстями ела таблетки. Вусмерть перепуганные бледные дети вопросительно глазели на взрослых в надежде получить от них хоть какие-то распоряжения. Я с кем-то из Инниных друзей бегала по квартире, тупо связывая, запихивая и засовывая всё, что связывалось, запихивалось и засовывалось, по коробкам и чемоданам. Всё это сладкое нажитое московской семьёй за несколько поколений, с вазочками, салфеточками, памятными сувенирчиками, заполнявшее восьмидесятиметровую квартиру.

— Машуня, зачем вы это делаете? Они ведь никогда этого не пропустят, — отговаривала Инна, мерцая слезами. Сакральное «они» обозначало сразу обе таможенные службы, мифологически окрашенные чёрной краской. Конечно, ни одной былинки никто не тронул, и всё благополучно доехало до Хайфы. Выезжая, мои друзья чувствовали себя тремя поросятами, за которыми гонится серый волк, жизнь в совке согнула их так, что и уезжали-то униженно, всё время чего-то боясь, хотя ворота были открыты шире некуда.

Утром средней Инниной дочери, красавице Дине, мальчик принёс букет великолепных роз. Вечером, когда семья была отправлена, мы с мужем, убирая мусор, увидели, что розы скукожились и почернели. Никогда в жизни мне больше не приходилось видеть столь быстрого истощения цветов энергетикой человеческого напряжения.

Убедившись в том, что семья Гвинов благополучно приземлилась, я должна была раздать всю проданную мебель и разобраться с квартирой. Эта элементарная для нормальной страны процедура окрашивалась в моем отечестве шекспировскими страстями.

Собственно, в Москве у Инны оставался брат, но это был суетливый мерзавец, на судебном процессе против которого я даже проходила свидетелем. В приступе ярости он однажды отхлестал старую мать телефонным шнуром, после чего Инна забрала её к себе в предынсультном состоянии. Перед отъездом в Израиль старуха-мать, конечно, простила любимого сыночка, и он активно наведывался во вверенную мне квартиру с целью чем-нибудь поживиться. Однако я твёрдо выполняла Иннино распоряжение «не отдавать ни пяди земли».

Вторым видом штурмовиков были люди, требовавшие выкупленные шкафы и диваны, не дожидаясь приземления израильского самолёта. Третьи оказались самыми опасными, им надо было захватить опустевшую квартиру, забаррикадироваться в ней на время войны с Моссоветом и легитимизировать её с помощью судебной казуистики. Они всё-таки ещё были совки и боялись идти на взлом, но были готовы ко всем формам подкупа. Как держательницу ключей, меня настигали в метро, во дворе и по телефону, обольщали материально и сдержанно угрожали. Целых две недели я чувствовала себя золотой рыбкой, способной исполнить самое заветное. Умнее всех поступил мужик с шестнадцатого этажа, он привёл меня в свою аварийную квартиру, в которой в течение десяти лет по стене струилась вода, и показал маленькую дочку с астмой и толстую папку переписки с властями. Случайно попавшая на штатную должность феи, я, конечно, отдала ключи ему.

Судьбе было мало Инниного отъезда. Уезжала и Ритка. В ней не было Инниной трагической глубины, она эмигрировала с громким птичьим щебетом и набором образных страшилок о том, как мы все здесь погибнем. Ближе к отъезду даже начали портиться отношения, они с мужем оказались из тех выезжающих, которые назначают врагами всех, кто не вступает в их партию. Рассказы о безукоризненной распахнутости Голландии ко всему русскому Ритка играла как пронзительные чеховские монологи. Если б я по этой самой Голландии только что не ездила в Англию, искушение непременно закралось бы в моё сердце.

Как всякая средняя артистка, недополученные в театре роли она отыгрывала в жизни. В своё время я сломалась на этюде, привезённом с похорон ее отца. Ритка, рыдая, рассказала как да что, потом выпрямилась, встала в центр комнаты, вытянула руку вперёд и сказала свистящим шёпотом: «И вот я бросаю в могилу ком земли…» — у меня мороз побежал по коже. Через неделю она уже забыла, кому что рассказывала, повторила на бис, выбежала в центр комнаты на тех же словах, свистящий шёпот про ком земли стал частью жёсткого эстрадного номера, я еле сдержалась, чтоб не зааплодировать.

В итоге Инна работает в Израиле бебиситором; а Ритка разошлась с мужем, не потянувшим эмигрантских невзгод, и работает в Голландии массажисткой. Верка вышла замуж за преуспевающего американца, родила дочку и за десять лет так и не нашла достойной себя работы. Из записной книжки ежемесячно выбывали новые и новые московские телефоны. Казалось, вот пришли перемены! Вот наше время! Но друзья, до этого вместе со мной ненавидящие советскую власть, боялись перемен больше советской власти. Как говаривал Мирабо: «Переход от плохого к хорошему часто бывает хуже, чем само плохое».