– Кого вы имеете в виду?

Тут он выложил, что они наблюдали за нами во время праздника. Для меня это не было неожиданностью. Ляйтнер предупредил Нижайшего о такой западне. Но мы не были уверены, что они следят за нами, потому что не видели их. Я предполагал, что они могли затесаться в толпу.

– Ах, этот? – воскликнул я, изобразив некоторое удивление. – Он приехал из Ирландии. Несколько дней назад я случайно встретил его в закусочной. Он плохо говорит по-немецки и не пьет спиртного. Даже пива. Зовут его Джорджем. А больше я ничего о нем не знаю. Я высадил его на Шварценбергплац.

– Неужели?

– Да, на Шварценбергплац.

Тут я сообразил, что они наверняка ехали за нами. На обратном пути я все время поглядывал в зеркальце. Правда, никакого хвоста не приметил. Резо Дорф разжал пальцы, но был все так же нетерпелив.

– Давай, давай, не тяни резину. Чем он занимается? Где живет? Когда у вас следующая встреча?

– Больше мне нечего сказать. Ни о какой встрече мы не договаривались. Где живет, я тоже не знаю.

– Но вы же о чем-то болтали в машине.

– Совсем чуть-чуть. Я врубил музыку, чтобы не заснуть.

– И по дороге туда?

– Я был в машине один. И даже не ожидал, что Джордж и в самом деле придет. Скорее всего, он доехал автостопом. Или на автобусе. Ей-богу, не знаю. Мы возились с дровами, и вдруг появился он.

– Еще увидимся, – сказал Резо Дорф.

Но больше я его не видел. Зато приходили какие-то его подчиненные. Полгода они доставали меня одними и теми же вопросами: где Джоу? где Файльбёк? Где Джордж? Как он доехал до Раппоттенштайна? То же самое пришлось терпеть моим товарищам, но они знали еще меньше.

Обогнать процессию их императорско-королевских высочеств обоего пола было невозможно. Они заняли весь коридор. С обоих концов хлынули толпы подобострастных зевак, с ними смешались те, кому не терпелось озарить свои физиономии вспышками фотокамер, я уж не говорю о случайно затесавшихся вроде меня. Ваши операторы, отъезжая назад, рассекли этот поток, точно снегоочистителем, на две половины, которые встали шпалерами вдоль оконных ниш и простенков. Кто не хотел посторониться добровольно, тех трамбовали руки ассистентов. Но прилив был так велик, что не успела телевизионная команда пройти собственноручно проложенным путем, как толпа вновь осмелела и наделала бы дел, если бы не яростное сопротивление второго ассистента, который волчком крутился между камерой и высочествами, не стесняясь хватать публику за вечерние платья и брюки и угрожающе шипеть. Не знаю, удалось ли вам вообще отцедить на пленке персон, которых вы намеревались снять. Вся эта человеческая лава смахивала на гигантскую змею, заглотившую в качестве закуски телевизионную бригаду и отпрянувшую назад, чтобы спокойно умять главное блюдо. Единственным комком, сохранявшим первоначальную форму в пищеводе с окнами и люстрами, были четыре невозмутимо шагающих принца и принцессы. И мне ничего не оставалось, как присоединиться к их шествию, чтобы выбраться из толчеи. Я сумел пристроиться к арьергарду «вечных престолонаследников», по язвительному выражению прессы. Передо мной шагал человек необычайно высокого роста. Плотно спрессованные толпы с обеих сторон то и дело разражались криками: «Императорские высочества» и даже «Величества». Сзади так напирали, что мне стоило немалых усилий пощадить пятки венценосного великана. Он явно уверовал в свое теоретическое наследственное достоинство и всерьез внимал восторженным воплям и благоговейному шепоту, сопровождаемому поклонами, и даже с пониманием кивал головой. Родись он лет на сто пораньше, подумал я, это был бы великолепный образец императорской породы, и не знал бы он, счастливец, что значит охотиться за голосами и лезть в парламент, исполнял бы лишь одну обязанность – экспонировать самого себя. Ему не пришлось бы благодарно улыбаться кланяющимся толпам, словно совершая магический обряд оживления своего былого величия. Будь он настоящим императором, я бы не боялся наступить ему на пятки, а изо всех сил старался бы идти за ним по пятам. Если меня оттеснят охранники, испугался я, мне уже не увидеть спускающуюся по трапу в аэропорту Швехат Екатерину Малую.

Так оно потом и случилось. Под напором толпы я задел-таки ногами августейшие пятки, которые неожиданно приросли к полу. Фалды фрака перед моим носом сдвинулись в сторону испанской принцессы. Его высочество обнял какого-то человека, стоявшего в первом ряду и с таким же орденом, как и у принца. Это было подобие золотого кольца, стягивающего прядь золотой шерсти. Оба орденоносца соприкоснулись сначала левыми щеками, а потом правыми, и вдруг я услышал произнесенные шепотом слова, которые адресовались его высочеству:

– Приветствую вас, мастер!

Я не имею понятия о статуте ордена Золотого руна, сувереном которого был принц, но для меня эта фраза: «Приветствую вас, мастер» – прозвучала подобно смертному приговору. Могу поклясться, что я не ослышался, поскольку стоял совсем рядом. Эти слова прошептал господин с пышной бородой и скудной растительностью на голове. Он был невысок ростом – суверену, или гроссмейстеру, пришлось согнуться в три погибели. Меня удивило, что такого рода приветствие ничуть не шокировало кронпринца – создавалось впечатление, что он ожидал это услышать. Ласточкин хвост его фрака вернулся в прежнее положение. Поскольку принц принял обращение как должное, я подумал, что это – формула, предписанная пятивековым обычаем, что именно так кавалер ордена Золотого руна должен приветствовать своего суверена.

Ему бы радоваться, думал я, глядя на черные, изготовленные на заказ туфли по меньшей мере сорок шестого размера, которые снова пришли в движение, – ему бы радоваться, что он должен лишь изображать наследника престола, учитывая то обстоятельство, какой жребий был уготован настоящему, а не бутафорскому кронпринцу. Этот верзила, размышлял я, подняв глаза на его загривок, на котором во время кивков показывалась прикрытая волосами бородавка, – этот верзила, должно быть, страдает оттого, что всю жизнь ему приходится ходить в спецшколу без всякой надежды работать по специальности. А бесконечная вереница жемчужных колье и орденов тешила его иллюзией.

В то время как этот принц то и дело показывал мне свою бородавку, другой принц увлекся беседой с принцессами. Они говорили по-французски и вели себя так, словно не было никаких зрителей и будто не ведая о том, что на них смотрят не только те, кто давится в фойе Венской оперы, но и несколько миллионов телезрителей. Говорила в основном французская принцесса, но я не мог сосредоточиться на ее речах, так как ее плавно колыхающийся, обтянутый шелком зад, на котором проступали очертания трусиков, привлек внимание такого множества фотографов, что меня чудом не выпихнули из свиты и не оттеснили к зевакам. На немецком принце, шагающем под ручку с испанской принцессой, был самый стандартный фрак серебристого цвета. Его я слышал хорошо, он говорил громче всех, хотя всегда только одно слово: «Absolument». «Absolument. Absolument».