рыбу, которая упускает такие сокровища, – не мудрее, чем убивать птицу-глупыша, несущую золотые яйца.

– Будь я проклят! Птица-глупыш, должно быть, – забулькал Мохи через ствол своей трубки, – откладывает золотые яйца для другого дела – чтобы их высиживать.

– Согласен, не мудрее, чем теперь, – кричал Медиа. – Мохи, как думаешь, сколько времени ещё остаётся чаше до её последней набивки?

– Мой господин, она, как череп, вынесет всё, пока не сломается. У меня эта копчёная чаша уже больше чем половину столетия.

– Но в отличие от наших черепов, полностью сросшихся, – сказал Баббаланья, – чаши наших трубок никогда не нуждаются в уходе.

– Верно, – сказал Мохи, – они поглощают масло из дыма без разрешения, что портит инкрустацию.

– Да, более старые лучше, – сказал Медиа, – и придают ещё более восхитительный аромат, переданный дымами.

– Фарноо навсегда! Мой господин, – кричал Иуми. – Чем больше курим, тем чаша выглядит более красновато-коричневой и спелой, как налитая щека загорелой брюнетки.

– И так же, как копчёная ветчина, – закричал Плетёная Борода, – мы, старые курильщики, становимся более смуглыми и более коричневыми, чем мы чрезвычайно восхищаемся, видя наши весёлые носы и чаши трубок, созревающие вместе.

– Хорошо сказано, старик, – кричал Баббаланья, – словно хорошая жена, трубка – друг и компаньон по жизни. И кто бы ни сочетался браком с трубкой, для того нет рыцаря надёжней. После многих досад он может прийти домой к этому верному советчику и всегда сочтёт его полным добрых утешений и предложений. Но не так выходит с сигарами или сигаретами: эти недолгие знакомые для случайной болтовни всякий раз появляются, когда им удобно; их сущность, скажем так, беглая, сомнительная, неудовлетворительная. После того как их зажгут, никакая долговечность им уже не свойственна. Они никогда не стареют. Потому, мой господин, окурок сигареты так отвратителен, и пара окурков, сложенная крестообразно, больше походит на memento mori, чем связка бедренных костей под прямым углом.

– Таковы они, они таковы, – прокричал Король Медиа. – Теперь, смертные, мы выпустим вдаль дым из наших трубок. Дымим, дымим, сказал я. Ах! Как здорово, что мы дымим! Вот так, полубогами, когда ещё мы подымим с нашей лёгкостью.

– Дымим, дымим, как здорово, что мы дымим, – прокричал Баббаланья. – Но сама жизнь – курение и хрип. Наши лёгкие – две трубки, которыми мы постоянно дымим.

– Дымим, дымим, как здорово, что мы дымим, – прокричал старый Мохи. – Всякая мысль – испускание дыма.

– Да, – сказал Баббаланья, – теперь в той вашей чаше из черепа дыма уже не больше, чем в черепе на ваших плечах: оба почти опустели.

– Дымим, дымим, как здорово мы дымим, – прокричал Иуми. – Но при каждом выдохе вырастает венок из дыма. В каждом выдохе – спасение от мух.

– Да, они улетают, – кричал Мохи, – туда улетают другие – и туда, и туда; это – способ избавиться от них, мой уважаемый господин, дым их прогоняет.

– Иуми, – сказал Медиа, – выдай нам песню наших трубок. Спой её, мой милый и приятный поэт. Мы с нашими флажолетами будем поддерживать ритм.

И так вот, с трубками и дымами для хора, Иуми запел:

Забота наша – набивка. Дымите! Дымите!

Дымить – наслаждение. Дымите! Дымите!

Больше мускуса, чем в понюшке

И тёплом нюхательном табаке. Дымите! Дымите!

Здесь мы сидим среди нашего дыма,

Как старые господа в своих мехах,

Укромно, как медведи в своих муфтах.

Дымите! Дымите!

Сейчас дымите, дымите, дымите;

Одна лишь забота – набивка.

Дымите в дыму.

Дымите! Дымите!

– Да, сдувайте прочь, – закричал Баббаланья, – выдох, вдох, так мы рождаемся и так умираем. Дымите, дымите, мои вулканы: само большое солнце когда-то превратится в понюшку, и весь Марди выкурит свой последний фитиль.

– Покурили достаточно, – сказал Король Медиа. – Ви-Ви! Спусти мой флаг. Тут же и приляг передо мной, о Гонфалон! И, подданные, услышьте: когда я буду умирать, то буду лежать с этим копьём справа от меня и этой трубкой слева, и поскольку её цвета такие же, как у половин мачты, так и я буду двуликим и спящим между двумя красноречивыми символами.

Глава XVIII

Они посещают удивительного старого антиквара

– Эй, там, на носах, гребцы, – крикнул Медиа. – В этом тумане мы оказались почти у берега, мы приплыли к Падулле, нашей цели.

Эта Падулла была не таким уж и маленьким островом, принадлежащим соседнему королю; а его население состояло из нескольких сотен тысяч листьев, цветов и бабочек и только двоих уединённых смертных, один из которых был известным почтенным антикваром: коллекционером объектов мардиaнского искусства, знатоком и любителем вещей, старых и изумительных, и по этой причине очень избирательным.

Он носил восклицательное прозвище Ох-Ох, которым его наградили из-за восклицательных междометий, с которыми он приветствовал всех входящих в его музей.

Теперь нужно было разглядеть этот самый музей, в который Медиа решил зайти ещё в Падулле.

После того как мы высадились и прошли через рощу, к нам обратился сам Ох-Ох, который, услышав крики наших гребцов, с посохом в руке подошёл поближе.

Этого старика стоило увидеть, особенно его нос, вполне примечательный. И вообще-то во всём Марди замечательный нос – яркая черта: почти всегда очевидное личное свойство для индивидуального различия. Поскольку, в конце концов, получение имени – всего лишь индивидуализация человека, также достигаемая примечательным носом, но удивительным путём. И, воистину, намного лучшая идентификация, поскольку вы можете пройти мимо поэтов, не зная их. Даже герой не может быть героем без своего меча; даже сам Вельзевул в образе льва не будет самим собой без своего лассо из хвоста, с помощью которого он ловит свою добычу. Примите во внимание, что он был известен тем, что его нос невозможно было не заметить. Он – знаменитость, не трудящийся ради своего имени. Уютно устроившись позади своего хобота, он наслаждается его тенью, получая должное внимание везде, где появляется.

Не углубляясь в целом в топографию носового органа Ох-Оха, все должны были быть довольны им: тем, что он имел исключительную величину и смело заострялся к концу: восклицательный знак перед лицом владельца, навсегда задающийся вопросом о видимой вселенной. Глаза Ох-Оха походили на существо, которого избегает еврей: размещённые под наклоном в его голове и сходившиеся осями ко рту, который был никаким не ртом, а глубокой раной.

Я не хочу быть резким или неприязненным к вам, Ох-Ох, но я должен нарисовать вас таким, каким вы предстали.

Остальная часть его личности изгибалась и отставала в росте и увенчивалась горбом, который сидел на его спине как бремя. И утомительный груз – горб, – Небеса знают, – можно было отбросить только в могиле.

Таким вот старым и старомодным, с выпирающим фронтоном, был сосуд души Ох-Оха. Но его личность размещалась в столь же любопытной структуре. Построенная из старых ветвей деревьев, вырванных с корнем в рощах, и покрытая непослушной соломой, она казалась простым страусовым гнездом. Но внутри она была такой запутанной и гротескной, с такими коричневыми переулками и клетками, что интерьер грецкого ореха не выглядел бы более лабиринтообразным.

И здесь, повсеместно усыпанные пылью и пребывавшие в беспорядке, находились драгоценные старинные вещи и сувениры и вышедшие из употребления предметы, которые для Ох-Оха были дороги, как его глазные яблоки или память об ушедших днях.

Старик был чрезвычайно назойлив в привлечении внимания к его реликвиям, для каждой из которых у него имелась бесконечная история.

Время иссякло бы вконец, нет, скорее, терпение, при повторении всех его легенд. Далее здесь, в перечне, следуют самые видные из его раритетов:

Подлинное Каноэ, в котором много веков назад бог Анджа выплыл со дна моря.