Он отбросил эту мысль, как невообразимо гадкую.

Старшая хозяйка между тем признавалась, что молила о спасении сестры все известные ей силы, в особенности Святую Птицу, и Птица, вероятно, помогла, а потому в скором времени она, старшая хозяйка, отправится в ближайшее Гнездо (Глаб присвистнул — экая даль!) и поблагодарит Птицу лично. Старший хозяин снисходительно усмехнулся — он, оказывается, еще неделю назад принес тайком от всех жертву родильнице-земле — закопал на плодородном поле деревянную дощечку с выжженным на ней именем — Тири. Старшая хозяйка усомнилась, что такая жертва имеет смысл — старший хозяин нахмурился. Жена его может верить во что угодно и в Птицу тоже — а он мужчина и давно знает, что нет вернее способа сохранить человека от напасти. Родильница-земля покровительствует не только беременным, но и женщинам вообще — а потому он намерен в скором же времени выжечь на дощечке имя повитухи — Тиар — и закопать на самом плодородном из полей, что за мельницей…

Игар лил в его миску мед; светлый и густой, мед стекал по белой горке творога, заливал ее тягучими волнами, поднимался, грозя покрыть вершину творожной горки, полился через край… Потек по столу — медленно, величаво, густым потоком…

Его схватили за руку:

— Ты чего?! Будет, хватит, гляди, что натворил…

Он смотрел, как они хлебом и ладонями собирают со стола медовую реку. Глаб, пьяный от трех глотков яблочного вина, клялся по очереди отблагодарить известных ему духов и богов; усы старшего хозяина обвисли, как две медовые сосульки…

— Как ее зовут? — спросил Игар шепотом.

Хозяйка удивленно нахмурилась:

— Кого?

Игар молчал.

— Что с тобой? — спросила хозяйка уже обеспокоенно.

— Перепил, — беззлобно предположил старший хозяин. Игар обернулся:

— Ее имя… ее имя, ты только что называл…

— Тиар ее зовут, — старшая хозяйка по очереди облизывала пальцы будто аккуратная кошка. — Госпожа Тиар, я же говорю, что про нее болтают, будто она…

Игар смотрел, как она говорит, и не слышал ни слова.

Слуга узнал его и недобро прищурился:

— Что, опять рожает кто-то? Или это у тебя морда постоянно так перекошена, от природы?

Игар облокотился о забор. Постоял, пытаясь унять бешено колотящееся сердце; нельзя торопиться. Нельзя волноваться. Теперь — все возможное хладнокровие, Птица слышит его, Птица поможет…

Слуга выпятил губу:

— Чего вылупился? Говори либо проваливай…

— Госпожа Тиар у себя? — спросил Игар на удивление спокойно. Даже похвалил себя мысленно: молодец…

Слуга почесал за ухом. Снова взглянул на Игара — на этот раз подозрительно:

— А у тебя к ней чего?

Нельзя закипать, сказал себе Игар. Нельзя раздражаться. Этому наглому дураку не удастся вывести его из себя.

— У меня к ней дело, — проговорил он как мог кротко. — Позволь, я пройду.

Слуга скривил губы:

— Отдыхает она… Велела разбудить, только если на роды покличут. Ты на роды ее или как?..

Игар отвернулся. Вспомнил землисто-серое, осунувшееся лицо — спасая Тири и младенца, эта женщина устала чуть не до обморока.

— Я подожду, — сказал он глухо. — Сяду под забором и подожду… Не прогонишь?

Слуга поковырял в носу и ничего не сказал.

Игар привалился спиной к теплым доскам; следы кнута тут же о себе напомнили — поморщившись, он повернулся боком. Неожиданная передышка; он искал так долго — подождет еще несколько часов…

Он погрузился в сон глубоко и внезапно, как ныряльщик. В его сне серые с красным пятна скользили по поверхности большого шара — не то деревянного, не то костяного… Тени и блики, он то улыбался, то прерывисто вздыхал. Забытье, передышка…

Потом он — во сне — почувствовал, что кто-то стоит рядом.

* * *

День выдался по-осеннему благостный и по-летнему теплый. Как ни мучительно было стирать в ледяной воде, да еще согнувшись в три погибели — но неделями не менять одежду еще мучительнее, а хуже грязного белья может быть, пожалуй, только новая Илазина затея…

Покончив со стиркой, она аккуратно развесила свой износившийся наряд на ветвях невысокой ивы. Все, что носила, все до нитки; солнце стояло высоко и припекало от души, а потому озноб, сотрясающий нагое тело Илазы, никак нельзя было списать на холода.

Ее план казался столь же мерзким, сколь и безнадежным. Это был не план даже — смутная задумка, основанная только на слышанном от матери утверждении, что все существа мужского пола прежде всего похотливы. Прежде всего похотливы, а потом уже злы или добры, подлы или благородны…

Плоский камень на берегу ручья оказался теплым, как свежеиспеченная булка. Подавив в себе внезапную тоску по хлебу, Илаза устроилась на валуне в живописной позе соблазнительницы с дешевой картинки. Она нежилась, с ленивой грацией подставляя ласковому солнцу лицо и груди, бока и спину — а мысли тем временем вертелись по кругу, как цирковое колесо с запертой в нем тощей белкой.

Пусть он не придет. Пусть он не заметит ее, ведь часто случалось, что за три или четыре дня он не показывался ни разу… Одежда высохнет, она со вздохом облегчения облачится в чистое — и у нее будет еще много ночей, чтобы лежать в сухих теплых листьях и не думать о плохом…

Но кто тогда ее спасет?! Если она не вывернется, не придумает, не решится, не заставит себя осуществить самый невозможный план — кто спасет ее в минуту, когда звезда Хота скроется за горизонтом? Вряд ли на свете может быть нечто худшее, чем смерть от скрутовых лап… или жала. Во всяком случае, то, что она задумала, ничуть не хуже…

А если так — нечего прятаться и уговаривать судьбу: «пусть он не придет!..» Наоборот, пусть приходит, она ждет его, ждет…

Закрыв глаза, она сквозь веки видела красный солнечный свет. Нельзя дрожать и покрываться пупырышками, как голая девка, которую выгнали из бани. Ее тело молодо и красиво — в ее силах сделать его еще и жадным. Пусть через боль, через усилие — надо, надо…

Она попыталась вспомнить ту ночь на Алтаре — но вместо вожделения снова пришел озноб. Что поделать, если в собственной памяти ей не подчерпнуть нужных красок и образов, то придется притворяться, придется вспомнить и дешевые картинки, и слышанные где-то рассказы, и рыжую веснушчатую горничную, которая даже пыль вытирала, зазывно виляя бедрами…

Она и понятия не имела о том, что может быть дальше. Насколько похотливы скруты? Или, вернее, насколько скрут сохраняет качества мужчины, которым он был когда-то? Как там говорил этот бедный рыцарь… «Скрут — это чудовище, в которое превращается человек… жертва предательства…»

Она не вдумывалась в смысл этих слов. Для нее они сейчас значили только одно — скрут был человеком, мужчиной, а значит…