– Это те самые парни из Ибарры. Похожи на драных котов, а? – радостно прошептал он. – Коты, играющие в орлянку пробками от пивных бутылок… вокруг темнота и помойка, и случайным прохожим не поздоровится…

Силуэты четко выделялись на фоне темно-синего неба. Они и правда были похожи на мультяшных помойных котов, вставших на задние лапы – тощие, угловатые, в шляпах, надвинутых на глаза. Чернильные пятна с резкими, изломанными контурами и отточенными до комичности движениями. Ривера начал выламываться, изображая, как коты крадутся и осматриваются в поисках жертвы. Меня разобрал смех, и я зажал рот ладонью. А потом один из них перегнулся через парапет, приставив руку козырьком и всматриваясь вниз, – я закатился пуще прежнего и вдруг осекся, поняв, что этот нелепый жест полон издевки: нас заметили и теперь играли, тоже играли – вполне возможно, с ледяным ужасом подумал я, в ту же самую игру.

– Бежим, – сдавленно шепнул я Ривере и потянул его за руку, но он оттолкнул меня, выпрямился во весь рост и медленно, почти лениво шагнул навстречу перелезавшей через ограду троице.

Сразу стало тесно. Меня быстро сбили с ног – в отличие от Риверы, я никогда не умел и не любил драться. Я попытался откатиться в сторону. Увидел в странном ракурсе джинсы Риверы, полосу бордюра, широкие брюки игроков, трещину между булыжниками, чьи-то ботинки, застрявший на сточной решетке смятый картонный стакан и снова ботинки. Я прикрыл голову, успев еще заметить у перекрестка подолы цветастых платьев и несколько пар полных ног, обтянутых блестящим в свете вывески подвального кафе нейлоном, в удобных туфлях на низких каблуках. Какие-то кумушки возвращаются из кино, отвлеченно подумал я и заорал от ужасного удара в живот. Рядом страшно зарычал Ривера, ухо резанули женские визги и вопли, и я отключился на мгновение, а когда очнулся, все было кончено. Я лежал, блаженно прижимаясь щекой к прохладному асфальту, и слушал топот убегающих ног: похоже, троица вовсе не хотела иметь дело с полицией.

Наконец я приподнялся и взглянул на Риверу. Он сидел на тротуаре, тяжело дыша и держась за бок; его глаз полностью заплыл, из носа текла сукровица.

– Псих! – сказал я, еле ворочая разбитыми губами.

– В комиксе должны быть злодеи, как же иначе? – пожал плечами Ривера и скривился. – Дурновкусие! Сплошной китч! Что может быть пошлее жирафа в шарфе? Разве что свинья-копилка…

– Не нравится сюжет? – ехидно спросил я.

– Почему же, нравится, – ответил Ривера и сплюнул красным. – Динамично… Но шутки плоские!

– А чего ты хочешь? Это же комикс. Бумага. Ей положено быть плоской. Это ты так захотел…

Ривера бешено взглянул на меня, сунул руки в карманы и почесал вперед, не оглядываясь. Он болезненно горбился и то и дело сплевывал – и я знал, что могу проследить его путь по пятнам крови на мостовой и что путь этот будет недолгим.

– У него сломано три ребра, – ледяным голосом сказала Эме, когда я позвонил ей на следующий день. – Ты что, не мог его остановить?

– Не мог.

– Не звони мне больше, – сказала Эме. – И ему не звони. Хватит.

Я и не стал. Пусть Ривера играет один; хватит, Эме, хватит с меня, думал я; какими бы мы ни были друзьями, сходить с ума и нарываться на неприятности за компанию – это уже перебор. А Эме… Было бы подло уводить девушку у лучшего друга, правда?

Через несколько месяцев я получил письмо от Луиса. Свинья-Копилка умудрился накопить немало, просиживая штаны в библиотеке: толстяк поступил в университет. Подумать только, наш Луис всерьез изучает литературу! Я пришел в автомастерские и долго бродил среди железного грохота, выискивая Риверу. Когда тот наконец вынырнул из капота блестящего синего седана, столкнувшись со мной нос к носу, мне показалось, что он не сразу меня узнал.

– Вот увидишь, он еще начнет писать сюжеты для комиксов, – равнодушно сказал Ривера, когда я пересказал ему письмо.

– А ты все еще… – Я не знал, как спросить. Играешь ли? Ходишь ли встречать вечерний поезд? Танцуешь ли с Эме? Я осекся под взглядом Риверы. Его руки были перепачканы машинным маслом, и под грязью угадывались ссадины на костяшках. Он дышал пивом и слушал меня с вежливой скукой, переминаясь с ноги на ногу: Ривера явно ждал, когда я уйду. Тогда я впервые подумал, что у меня тоже нашлось бы, о чем поговорить с тем, кто все это нарисовал.

– Я уезжаю, – сказал я.

Ривера кивнул.

– Слушай, у меня сейчас срочная работа, – сказал он, не глядя на меня. – Выпьем вечером?

– Конечно, – сказал я. – Извини, что отвлек.

– Ничего, я рад, что ты зашел. – Ривера хлопнул меня по плечу и отвернулся к машине. – Я тебе позвоню, – сказал он, зарываясь в промасленные автомобильные потроха.

Конечно, он не позвонил.

Год спустя я решил провести отпуск дома. Признаться, мне было страшновато выходить из вечернего скорого – я боялся увидеть Риверу, стоящего у синей оградки и поправляющего невидимый шарф, и еще больше боялся обнаружить рядом тени Свиньи-Копилки и Печальной Лошади. Страхи не оправдались: если какие-нибудь призраки и ждали поезд, то я их не заметил. Зато первым, кого я встретил в городе, была Эме: совсем не похожая на привидение, все такая же маленькая и звонкоголосая, она распекала у перекрестка какого-то карапуза лет семи – должно быть, нашкодившего ученика. Я остановился поздороваться, и мальчишка, воспользовавшись тем, что учительница отвлеклась, немедленно удрал. Как-то само собой вышло, что мы тут же засели в ближайшей кофейне, словно не было ни разлуки, ни ее злых слов, ни моих глупостей. Эме подурнела и осунулась; я подумал, что, может быть, она беременна или больна. Я знал, что они с Риверой поженились, но только сейчас задумался над тем, счастлива ли она. Глядя в ее бледное лицо, я вдруг понял, как сильно любил ее – и продолжал любить, когда потерял всякую надежду, – еще отчаяннее и прочнее. Мы болтали о всяких пустяках, старательно обходя все, что могло причинить нам боль, но оживление от встречи проходило, паузы становились все длиннее, и в конце концов Эме совсем умолкла и лишь тихо позвякивала ложечкой, бессмысленно мешая кофе.

– Как поживает Ривера? – наконец принужденно спросил я.

И тут она заплакала. Совсем тихо – просто из глаз вдруг покатились огромные слезы. Я растерялся. Я не понимал, почему она плачет, – если бы с Риверой случилось что-нибудь серьезное, мне бы написали, и, значит, дело было в чем-то, во что нельзя лезть – никому нельзя, а мне – тем более. Хотелось обнять Эме и баюкать, как ребенка, но мне казалось, что она закричит, если я дотронусь до нее. Даже взгляд был бы сейчас слишком грубым. Я сидел, тупо разглядывая стол: едва заметные царапины на белом пластике и сухой трупик раздавленного муравья на самом углу. Она все всхлипывала едва слышно, а я думал, когда же принесут кофе, и что нос у Эме наверняка распух и покраснел, и откуда здесь муравей. Когда я все же решился поднять глаза, оказалось, что она перестала плакать, так же неожиданно и тихо, как и начала – остались только мокрые дорожки на щеках и чуть порозовевшие ноздри. Я протянул платок, но Эме как будто не заметила его.