— Не для хозяев, — грустно и тихо проговорили рядом. — Это Рамон и Тьерри.

Поспешно развернувшись, Гай столкнулся с печально-внимательным взглядом невысокой девушки («Девочки!» — в очередной раз напомнил он себе), взявшейся непонятно откуда, возможно, прямо из замшелых камней Ренна. Бланка де Транкавель, казавшаяся крохотной даже по сравнению с Изабель, безбоязненно смотрела на них из-под низко надвинутого капюшона черного плаща.

— Леди Бланка… — несколько растерянно пробормотал Гисборн. — Примите наше сочувствие…

— Что я буду делать с вашим сочувствием? — спокойно и жестко спросила девочка. — Украшу им стену в спальне? Мне нужно не сочувствие, а жизнь того, кто убил моего брата.

— Не слишком-то милосердно для благородной девицы, — с легкой укоризной заметил Мак-Лауд.

— Зато справедливо, — Бланка отбросила капюшон и с мрачным вызовом посмотрела на возвышающегося над ней человека. — Хайме ничем не провинился ни перед Богом, ни перед людьми.

Поскольку никто не нашелся с ответом, она прошла между гостями замка, посмотрела на хлопоты в нижнем дворе и согласно кивнула:

— Конечно, Рамон и Тьерри. Странно, что Гиллем не потащился вслед за ними.

— А куда они собрались? — неожиданно полюбопытствовал Дугал.

— В холмы над Од, за лигу или две отсюда к полудню, — проговорила девочка, высматривая среди передвигающихся внизу фигурок кого-то определенного. — Там хорошая соколиная охота, — она наклонилась вперед и звонко выкрикнула: — Эй, Тьерри! Когда вы вернетесь?

— Сегодня, ближе к ночи, или завтра днем! — донесся в ответ глуховатый, слегка растягивающий слова голос.

«У них родственника убили, не сегодня-завтра пожалует делегация из епископства, разыскивать волкодлака, а они как ни в чем не бывало отправляются гонять зайцев или кто у них тут водится, — изумленно подумал сэр Гисборн. — Конечно, здешнее семейство отличается изрядными странностями…»

— Сомневаюсь, что им удастся добыть хотя бы самую неповоротливую цаплю, — словно услышав размышления гостя, вздохнула мадам Бланка, почему-то обращаясь к Мак-Лауду. — По-моему, им просто хочется уехать отсюда и подумать, как нам жить дальше.

— Их можно понять, — согласился шотландец, тоже бросив взгляд на хлопоты внизу. Гаю послышались в голосе компаньона подозрительные нотки, те самые, предвещавшие рождение нового невероятного замысла, и он пообещал себе, что приложит все усилия, дабы отговорить Дугала от задуманного. Неужели ему недостает уже имеющихся неприятностей?

9 октября 1189 года, поздний вечер — 10 октября 1189 года, ночь.

Замок Ренн-ле-Шато и его окрестности, Лангедок.

Человек, удобно сидевший на груде заросших полынью валунов, рассыпанных в опасной близости от среза длинного каменистого откоса, пристально смотрел вниз, в медленно затягиваемую вечерним сумраком долину. Здесь, на облюбованной им вершине, призрачный осенний день ненадолго задержался, и, когда он поднимал взгляд, ему открывался багровый краешек ныряющего в далекий океан солнца. Внизу расстилались владения наступающей ночи, мелькали огоньки разжигаемых костров. В тишине он отчетливо слышал перекликающиеся голоса, фырканье уставших лошадей и недовольный клекот голодных охотничьих соколов. Он различал даже шоркающий звук кремня, шелест материи разворачиваемого походного шатра и стук топоров — слышал и видел все, оставаясь незамеченным, хотя устроился прямо над разбиваемым лагерем. При желании он мог запустить камешком точнехонько в вывешенный над костром котелок. То-то бы поднялся крик!

К сожалению, ему не требовалась паника. Во всяком случае, не требовалась сейчас. Люди внизу должны оставаться в неведении относительно его присутствия. Поэтому он продолжал сохранять неподвижность, сливаясь с выгоревшей на солнце и начавшей вянуть травой, камнями и вечереющим небом. Это тоже входило в Игру — иногда лучше повременить с нападением и потратить время на тщательное изучение обстановки.

«Сделай одно верное движение и добейся успеха, вместо того, чтобы совершить десять ошибочных, — так говорил человек, научивший его обращаться с мечом, и доказавший, что в руках знающего человека любой предмет превращается в оружие, а когда не остается ничего — всегда можно использовать данное от Бога, то есть самого себя. — И не суетись! Почему ты вечно суетишься, дубина?»

Теперь он мог вспоминать давние уроки с благодарностью, и втайне удивляться, как у его наставника хватило терпения возиться со столь неподатливым материалом, звавшимся Дугалом Мак-Лаудом, и вколотить в упрямую шотландскую голову толику здравомыслия. «Вколотить» в прямом смысле этого слова — наказание за любую допущенную ошибку, за невнимательность, просто за попытку отлынивать было быстрым и очень болезненным.

Он мельком проверил, как дела у его подопечных — три костра, смутно белеющий большой шатер, рядом другой, поменьше, мелькающие на фоне огней людские тени. Сокола замолчали — получили свою порцию вяленого мяса и успокоились. Теперь ему предстоит долгое ожидание, о чем он ни капли не сожалел. Ему нравилось слушать пролетающий над горами ветер и глядеть на отблески последних солнечных лучей, очерчивающих позолоченную кайму вокруг низко висящих, плоских серых облаков. Он считал себя довольно жестким человеком, не склонным отвлекаться на пустяки — таким его воспитывали, таким он и вырос — однако в мире существовали вещи, которые всегда заставляли его остановиться и просто посидеть вот так, ни о чем не думая и никуда не спеша. Если признаться честно, в глубине души он оставался почти таким же мечтателем, как, допустим, Франческо, и это ему тоже нравилось. Чего бы он стоил, умей только убивать?

Именно затаенная мечтательность чаще всего подсказывала ему верные решения — основанные не на холодных, трезвых рассуждениях, а на мгновенных вспышках догадок, приходящих ниоткуда, словно бы из пустоты. Кто-то из его ученых друзей однажды разъяснил ему: такое чувство называется «интуиция», и имеется у всех людей, только одни умеют его развивать и использовать, другие же предпочитают не обращать внимания. Друг еще брякнул, не сообразив, будто эта самая «интуиция» частенько встречается среди варварских народов, потом долго извинялся, не замечая, что его собеседник вовсе не обиделся. В те времена ему приходилось тяжеловато — он учился оставаться варваром в глазах всего остального мира, хотя такое занятие ему было вовсе не по душе. За десять лет странствий он так и не полюбил города, хотя быстро освоил правила их суетливой жизни и находил в ней много интересного. Этого в нем не удалось сломать никому — он все равно остался собой, Дугалом из клана Лаудов, человеком, умевшим замечать мелочи, выбираться из трудностей жизни, как лосось выбирается из самых невообразимых порогов, и твердо помнившим: в этом мире только Бог один за всех, каждый же из живущих — сам за себя.

Еще города и их обитатели научили его Игре, заполнив чернеющий провал недоумения в его душе. «Мир — не только поле боя, — говорили они. — Мир — вечный спор, непрекращающийся поединок. Ум против ума, сообразительность против сообразительности, хитрость против хитрости. Можешь всю жизнь просидеть в углу, но даже этим сидением ты принимаешь участие в Игре, ибо кому-то приходится бегать за двоих. Это Играет Создатель — может, сам против себя, может, со своим извечным врагом, а может, с нами, своими творениями. Неужели ты будешь стоять в стороне, когда вокруг происходит такое?»