– Нет, – мотнул головой Лейни. – Спасибо.

Райделл встал. На нем был черный нейлоновый ремень, сплошь увешанный черными футлярчиками с какими-то хитрыми приспособами, и белая тенниска с подозрительно неподвижным черным галстуком.

– Я оставлю телефон в твоем ящике, – сказал он, привычно разглаживая складки на форменных, цвета хаки брюках.

Райделл пересек устланное разнообразными коврами фойе и исчез где-то за темной, полированного дерева конторкой. Лейни смутно помнилось, что у него вроде бы были в прошлом крупные неприятности. Хороший парень. Неудачник.

Когда Лейни покинул наконец свое кресло, сквозь высокие арочные окна уже сочился тусклый рассвет, а в темной, как пещера, столовой начала сдержанно позвякивать тайваньская нержавейка. Иммигрантские голоса, степной диалект, понятный разве что Чингисхану. Звуки отражались от выстланного терракотовой плиткой пола, от потолочных балок, чудом оставшихся со времени, когда здесь впервые появились такие, как Лейни, или их предшественники со своей экологией известности и жуткой, нерушимой и непререкаемой иерархией взаимного пожирания.

Райделл сдержал обещание и оставил Лейни сложенный пополам листок бумаги. Токийский номер. Лейни извлек его из ящика на следующий день вместе с самой свежей оценкой своего гостиничного счета.

Теперь он не мог даже делать вид, будто номер в «Шато» ему по карману.

Неделю спустя, в Токио, он увидел свое лицо, отраженное в большом, с золотыми прожилками, зеркале, в лифте, поднимавшемся на четвертый этаж агрессивно-невзрачного здания «Боже Ж Ты Мой». Целью поездки был «Куб Казни К.», такой себе бар по мотивам Франца Кафки.

Прямо из лифта – в длинный зал, поименованный на травленой стальной пластинке как «Превращение». Где твердозарплатники в непременных белых рубашках, скинув пиджаки и расслабив узлы непременных темных галстуков, пили за искусно изоржавленной стальной стойкой, сидя на стульях с высокими спинками из какого-то бурого, хитиноподобного пластика. Над их головами хищно нависали иззубренные инсектоидные мандибулы.

Лейни окунулся в коричневый свет, в негромкий прибой разговоров. Он не знал японского. На прозрачной местами стене регулярно повторялись изображения таких же мандибул, а еще огромных жестких надкрылий и шипастых коленчатых конечностей. Он ускорил шаг, направляясь к изогнутой лестнице со ступеньками на манер блестящих коричневых панцирей.

С другой стороны за ним следили глаза русских проституток, кукольно-пустые в тусклом, тараканьем свете. Эти Наташи были тут везде, рабочие девчонки из Владивостока, один из товаров, доставляемых «Комбинатом». Элементарная пластическая операция наделяла их бездушной, конвейерной красотой. Славянские Барби. А вживить для удобства надзирателей радиомаячок – так это еще проще.

За лестницей – «Исправительная Колония», дискотека, совершенно в такой час пустая. Лейни пересек зал, так никого и не встретив, под беззвучные вспышки красных молний. С потолка свисал дикого вида механизм, каждая из его членистых, в стиле древнего зубоврачебного оборудования, лапок заканчивалась острым стальным шипом. «Борона», – смутно вспомнил он. И эти самые – зубья, резцы. Рассказ Кафки, машина, исполняющая смертный приговор, вырезая его текст на теле осужденного. Устремленные вверх глаза. Невидящие. Он зябко передернулся, стряхивая воспоминания, и пошел дальше.

Вторая лестница, узкая и покруче, привела в «Процесс», мрачный и с низким потолком. Стены цвета антрацита. За синим стеклом трепещут языки пламени. Замешкался у входа – джетлаг плюс проклятая куриная слепота.

– Колин Лейни, если не ошибаюсь?

Австралиец. Огромный. Стоит за маленьким столом, по-медвежьи ссутулившись. Что-то странное в форме наголо бритой башки. И второй, гораздо меньше, сидит. Японец, клетчатая, с широченным воротником ковбойка застегнута до самого горла. Мигает сквозь круглые стекла очков.

– Садитесь, мистер Лейни, – сказал австралиец.

Чуть попривыкнув к темноте, Лейни рассмотрел, что у того нет левого уха, срезано чуть не начисто, остался какой-то скрученный обрубок.

Когда Лейни работал на «Слитскан», его супервайзера звали Кэти Торранс. Светлейшая из светлых блондинок. Бледность на грани полной прозрачности, при определенных углах освещения начинало казаться, что в ней течет не кровь, а некая странная жидкость цвета свежей соломы. На ее левом бедре было пронзительно-синее изображение чего-то гнутого и крученого, со множеством шипов. Дико дорогая дикарская пиктограмма. Доступная наблюдению ежепятнично, когда Кэти приходила на работу в шортах.

Она всю дорогу жаловалась, что известность очень быстро снашивается. Зациклилась, как думал Лейни, на расхожем мнении многих поколений своих коллег.

В тот раз она сидела, закинув ноги на край своего мультистола. Абсолютно точные, разве что крошечные, копии футбольных ботинок, застегнутые на подъеме, с крепкой шнуровкой по щиколоткам. Лейни смотрел на ее ноги, длинный, упругий взлет от грубошерстяных носков к бахроме коротко обрезанных джинсов. Татуировка казалась чем-то инопланетным, таким себе знаком или посланием, выжженным на подручном материале кем-то из дальнего космоса на радость человечеству – пусть себе сидит и разгадывает.

Он спросил, что она имеет в виду. Кэти не спеша извлекла из упаковки беленькую, с мятным ароматом зубочистку. Лейни сильно подозревал, что глаза, смотревшие на него сквозь мятного цвета линзы, были в действительности серыми.

– Теперь больше нету настоящих знаменитостей. Ты что, сам этого не замечаешь?

– Нет.

– Я имею в виду настоящих знаменитостей. Славы почти не осталось, если в старом смысле этого слова. Так, немножко, по мелочам.

– В старом смысле?

– Мы, Лейни, мы – массмедиа. Мы делаем этих засранцев знаменитыми. Подтолкнуть, вытащить – рутинная работа. Они приходят к нам, чтобы мы их слепили из чего уж там есть.

Шипастые подошвы взбрыкнули и пропали. Кэти подобрала ботинки под себя, каблуками к джинсовым бедрам, белесые коленки скрыли ее рот. И как она не сверзится со стула, неудобно же так сидеть.

– Ну и что, – заметил Лейни, возвращаясь к своему дисплею. – Как ни крути, слава, она и есть слава.

– А она что, настоящая?

Лейни недоуменно обернулся.

– Мы научились чеканить из этого дерьма деньги, – продолжила Кэти. – Валюта нашего околотка. А теперь мы нашлепали ее слишком много, даже аудитория начинает догадываться. Это видно по рейтингам.

Лейни кивнул, мечтая, чтобы она оставила свой треп, дала ему поработать.

– А потому, – сказала Кэти, – иногда мы решаем уничтожить какую-нибудь ее часть.

За ней, за анодированной сеткой «Клетки», за обрамляющим прямоугольником стекла, не пропускающего внутрь ни молекулы атмосферных загрязнений, висело пустое, безукоризненно гладкое небо Бербанка, образчик небесно-голубого пигмента, предоставленный прорабом вселенной.

Обрубок уха зарос по краю розовой, гладкой, как воск, кожицей. Странно, можно же было пришить, а потерялось – так реконструировать.

– Чтобы не забыть, – сказал австралиец, по глазам читая мысли Лейни.

– Не забыть что?

– Не забыть вспомнить. Садись.

Лейни опустился на нечто если и напоминавшее стул, то лишь весьма отдаленно – хлипкую конструкцию из черных металлических прутиков и ламинированного пластика. Столик был