и Андрей Андреич, благодаря знанию языков, нашел службу и сравнительно недурно устроился.

Устроившись, выпрямился, огляделся, прифрантился, вспомнил руководящую нить былых времен и решил, что он опять стал не так богат, чтобы покупать дешевые вещи.

Прежде всего занялся, конечно, собственной внешностью, так сказать, личной эстетикой.

Французская манера одеваться ему не нравилась.

— Какая-то ерническая, все обтянуто, пестро и крикливо. Я сохраняю английский вкус. Темные цвета костюмов, темные галстуки, темные носки…

Кроме легкомысленности мужских туалетов, он считал, что Париж вообще в смысле моды ужасно как отстал от былого Петербурга:

— Прямо смешно подумать, — говорил он, — прохожу сегодня по Бульварам, смотрю, в витрине чуть не самого дорогого здешнего сапожника выставлены башмаки ну точь-в-точь такие, как я покупал в Петербурге у Вейса ровно десять лет тому назад. Десять лет, а к ним только сейчас эта мода докатилась. Белая замша с коричневой кожей. Ну прямо смешно. Я уж не говорю о дамских модах… У нас дамы носили вуали с мушками, когда я еще мальчишкой был, а у них это сейчас выдается за новинку. Милый народ, но в смысле моды — никуда…

И вот как-то после продолжительных рейсов по туалетной части прибежал Андрей Андреич к своим друзьям, Ерложиным, в полном восторге:

— Знаете, кого я сегодня встретил? Ни за что не угадаете. Прохожу мимо галстучного магазина, на окне написано: «English spoken». Ну, значит, серьезный магазин. Захожу, и вдруг среди вандеров — знакомое лицо. Вглядываюсь — мой англичанин из петербургского английского магазина. Ну, конечно, «хау дуй ду» и все прочее. Он, конечно, как англичанин, довольно сдержан, но, конечно, тоже рад. Вот, купил пижаму. Роскошный ситец, и всего триста франков. Дорого? Ну, я, знаете, не так богат, — и т. д. [107]

Словом, встал на рельсы и покатился. Так покатился, что даже увлек примером своего друга Ерложина.

— Пойдем, посмотришь. Дорого, но стоит того.

Пошли.

Подходят прямо к знаменитому продавцу:

— Хау дуй ду… Вот, Сережа, сейчас увидишь. Безо всякой английской флегмы, прекрасный, расторопный продавец…

Но тут произошло нечто. Англичанин открыл рот и в полном недоумении выпучил глаза:

— Изволите говорить по-русски? — отчетливо выговаривая слова, спросил он.

Тут выкатил глаза Андрей Андреич:

— А… а… вы?.. Откуда же вы… вы… Господи!..

— Да я-то природный русский, костромич. Мне естественно, — разводил руками средний англичанин. — А вот вы, англичанин, в Петербурге ведь ни слова по-русски не знали, и вдруг теперь так чисто… Это у вас, значит, способность. А вот у меня до сих пор английское произношение хромает.

И, быстро примирившись с фактом, спросил уже деловым тоном:

— Еще пижамку желаете? Получены новые, настоящие из Лондона, с вашей родины-с…

Неделя самопожертвования

Как только проглянет в Париже весеннее солнышко, начинают парижанки вести себя по-весеннему.

Это значит — натирают лица парфюмерным загаром из баночек, из тюбиков, из бутылочек холливудским, немецким, французским и при встрече спрашивают друг у друга не «как поживаете», а «куда вы едете».

Потому что каждая порядочная парижанка обязательно должна весною ехать. Все равно куда. Хоть из Булони в Биянкур.

Почему надо ехать?

Потому что те, кто эту моду выдумал, устали от светской жизни и должны вскользь, на ходу между двумя крупными светскими событиями (свадьбой, банкротством, пикником, самоубийством) поиграть в бридж на вольном воздухе.

А те, кто не принадлежит к кругу уставших от светской жизни, считают долгом делать вид, что устали. Они, положим, действительно, устали, но не от светской жизни, а от той, от которой отдыха не полагается.

От трудовой.

Но так как ехать не на что, то обыкновенно дань моде ограничивается одними вопросами:

— Вы куда едете?

— Да, собственно говоря, еще не решила.

— Мы тоже в этом году что-то застряли.

Понимайте, что в прошлом году катали по всем пляжам.

Тяжело жить на свете человеку с самолюбием.

Одна очаровательная дама съездила на недельку отдохнуть «в прелестной загородной вилле у знакомых».

— Очень интересное общество. Франко-русское, — щебетала она, потрясая букетом из свежего лопуха.

Потом франко-русское общество оказалось русской кухаркой, вышедшей замуж за французского судомоя. А загородная вилла была действительно за городом, но оказалась не столько виллой, сколько просто деревенским домишком, куда хозяева брали на пансион по 20 франков с персоны, но ставили условием, чтобы персона сама качала для себя воду из колодца.

Да, тяжело с самолюбием.

Вот в этот самый период парижской весны, в период тяги в шато и франко-русские виллы, две милые подружки, Елена Николаевна и Ольга Ипполитовна, посмотрели друг на друга и увидели. Елена Николаевна увидела, что у Ольги Ипполитовны кожа вокруг рта стала охряно-желтая, а под глазами появились печеночные подпалины, как у деревенских собак. А Ольга Ипполитовна увидела, что и глаза и рот у Елены Николаевны оползли вниз, как у снежной бабы на весеннем солнце. От этих опущенных углов лицо Елены Николаевны приняло ироническое выражение, что совершенно не соответствовало ни ее характеру, ни темам их разговоров.

Под влиянием ли этого зрелища или в силу надоевших весенних вопросов «вы куда же едете?», но мысль о поездке мелькнула в головах подружек почти одновременно.

— Леличка! — сказала Ольга Ипполитовна. — По-моему, тебе следовало бы отдохнуть. У тебя очень утомленный вид.

— Странно, — отвечала Леличка, — я себя отлично чувствую. Если кому действительно необходимо отдохнуть, так это тебе, а не мне.

— Нет, голубчик, именно тебе нужен отдых.

— Но почему же?

Ольга Ипполитовна ответила глазами:

— Потому что у тебя лицо стало, как у старой собаки.

Полностью этой фразы Леличка, конечно, не поняла, но кое-что ухватила. Вынула зеркальце и попудрила нос:

— Вот тебе действительно необходимо.

И рассказала глазами все, что видела. И обе вздохнули.

Может быть, на этом вздохе все бы и кончилось. Но пришла третья дама, а за ней четвертая, и обе сослались на пятую, которая устроилась за городом очень дешево и в три недели так поправилась, что консьержка не захотела впустить ее обратно в квартиру.

— Совершенно нельзя было ее узнать.

Подружки записали адрес, написали открытку с оплаченным ответом, купили непортящейся колбасы и морских галет, которые выдаются матросам как последний рацион, когда с палубы смыто шквалом все до последнего гвоздя, капитан пустил себе пулю в лоб, и бунтовать уже не перед кем.

Потом купили клеенчатую коробку, мгновенно продушившую всю квартиру санитарно-гигиеническим духом, положили в нее полотенце, бутерброды и ночные туфли, перекрестились, забыли ключи и поехали.

Устроились на славу. Сговорились на неделю. Хозяйка, русская казачка, говорунья,