— Да, — кивнул головой Микеланджело. — Не было ваятелей выше Донателло и божественного Кверчи.

Старик в восторге сжал его руку.

— Ты прав, Микеланджело! Божественный Кверча! Я хорошо знал Якопо, он часто бывал у меня: это был великий художник, и оттого-то после его смерти здесь особенно чувствовалась пустота…

— Но у вас был здесь Никколо Пульо…

Лицо старика болезненно сморщилось.

— Году нет, как умер дорогой мой Никколо Антонио, я держал его руки в час кончины, и дело его осталось неконченым. В Болонье ваятели скоро умирают… Но ты нет, ты нет, Микеланджело! — поспешно прибавил он, словно успокаивая. — Ты останешься очень надолго среди нас…

Сперва послышались шаги, потом появилась тень, но шагов тени не было слышно, а прервал их беседу человек. Лоренцо Коста вернулся — в одежде, пропитавшейся сыростью, и с взглядом, в котором любопытство было смешано с досадой. Видя волненье старика, бледный румянец его сухих щек и возбужденный взгляд, он с тем большим вниманием посмотрел на юношу, который сделал легкий поклон. Альдовранди взял обе руки того и другого, соединил их и, не в силах превозмочь своего волнения, сказал:

— Если б дочь Юпитера, дева Минерва, если б Аполлон были свидетелями этой минуты! Посмотри, Коста, какого узника я освободил! Знаешь, чью руку ты жмешь? Это — Микеланджело Буонарроти, флорентиец, только что приехал из Венеции, чтоб украсить Болонью своими бессмертными твореньями! Тот самый, которого бесценный Лоренцо Маньифико любил больше, чем всех других художников! Это — Микеланджело Флорентинус, покинувший неблагодарную родину, чтобы отныне посвящать дары своего божественного духа Болонье. А ты, Микеланджело, знай, что держишь руку знаменитейшего феррарского живописца Лоренцо Косты, который создал нам здесь чудеса искусства. Это — Коста, artifex egregius praeclarus, omni laude pictor dignissimus[66]. А теперь, друзья, уйдемте отсюда, забудем про эти места. Знай, что с этой минуты Микеланджело — мой гость. Проводи нас, а завтра утром приходи и покажи ему Болонью, — все, что у нас тут самого прекрасного!

Коста поглядел на Микеланджело равнодушно. Рука его была холодная, влажная — след пребывания в подземелье. Микеланджело, с новым поклоном, сказал:

— Мессер будет так любезен, покажет мне прежде всего самое прекрасное, что есть в Болонье: свои собственные произведенья; я ничего другого не желаю и прошу его об этом.

— По вашим манерам и речам, — ледяным голосом ответил Коста, — сразу видно воспитание медицейского двора. Я не умею так льстить, но, конечно, выучусь у вас.

— Мы должны о нем позаботиться, — сказал Альдовранди. — Надо поскорей найти ему какую-нибудь работу, чтоб он от нас не сбежал, ведь флорентийцы такие непостоянные… А я еще сказал ему, что в Болонье ваятели скоро умирают! — засмеялся старик. — Это вздор, не думай об этом. Познакомлю его теперь с Бентивольо, да еще есть дома — Санути, Феличини, Кромассо, много других… И я…

— Вы, наверно, очень устали, мессер Альдовранди, — сухо произнес Коста. — И я корю себя за то, что ради меня было предпринято это ночное посещение тюрьмы.

— Ты себя коришь… а я радуюсь! — засмеялся Альдовранди. — Иначе я не встретил бы Микеланджело… И чем больше я об этом думаю, тем больше диву даюсь! Тут, конечно, великое предзнаменованье, как по-твоему, Микеланджело?

— Да, это — предзнаменованье, — кивнул головой Микеланджело и прибавил: — Но для меня в нем нет ничего удивительного. Меня всегда освобождают из какой-нибудь темницы…

— Ты так часто в них бываешь? — отозвался резкий голос Косты.

Микеланджело поглядел на художника и промолвил:

— Есть темницы не только из железа и камня, и попадает в них тот, кто добивается великой духовной цели, мессер Коста.

Коста равнодушно пожал плечами.

— В области духа нет темниц.

И улыбнулся.

Микеланджело ничего не ответил.

Они опять шагали по темной земле площади в сопровождении неслышных слуг со светильниками. Шествие медленно двигалось к палаццо Альдовранди. И пока старик воодушевленно беседовал с Микеланджело, Коста гордо молчал. Страшные, обезображенные лица узников, слабо освещенные его факелом, мелькали у него перед глазами. Одно из них было особенно ужасно. Угрюмое, почти нечеловеческое, со скрытыми проблесками безумия, оно в свете его факела злобно оскалилось на него. Человек стал бешено рваться в своем железном ошейнике, не обращая внимания на боль, так как хотел избавиться от этого света, хотел опять во тьму. В ожидании смерти стоя, прикованный к стене, он осклабился такой страшной гримасой презренья, что у Косты побежали мурашки по коже, он отскочил и чуть не выронил факела, чадящего во тьме.

— Завтра… — слышит Коста голос Альдовранди, — завтра, Микеланджело, я сообщу о твоем прибытии в Совете и буду счастлив, если мне удастся сделать так, чтобы первые же твои работы были для города.

Тут Коста, не выдержав, промолвил:

— Можешь быть уверен, Микеланджело Буонарроти, что ты станешь теперь первым художником болонским, будешь sculptor egregius, praeclarus, omni laude artifex dignissimus. Ты умеешь льстить. Но это положение незавидное. В одну прекрасную минуту неожиданно лишаешься всего.

— Если б я лишился всего, — спокойно ответил Микеланджело, — хоть о такой высоте не мечтаю, то поступил бы так же, как золотых дел мастер герцога Анжуйского.

— Что это за история? — поспешно спросил Альдовранди, словно желая что-то предотвратить.

— У герцога Анжуйского был один золотых дел мастер, — ответил Микеланджело, — искусством своим не уступающий древним художникам. Но однажды он лишился не только того произведения, которому отдал много лет жизни, но и всего, что создал прежде. Видя, что погибло все дело его жизни, и усмотрев в этом перст божий, он, смиренно упав на колени, обратился к богу с такой молитвой: "Благодарю тебя, всемогущий боже, царь неба и земли! Не дай мне и дальше вдаваться в это заблуждение, искать что-нибудь помимо тебя!" И, раздав все имение бедным, ушел бы в пустыню своего духа, потому что есть пустыни духа, мессер Коста, так же как и темницы духа…

— Насчет этого проповедует вам во Флоренции Савонарола? — усмехнулся Коста.

— Нет, — спокойно возразил Микеланджело. — Это еще задолго до Савонаролы написал для нас и для всех художников, ради смирения их духа, в Комментариях своих один из величайших сынов Флоренции, ваятель Лоренцо ди Чоне Гиберти, — может быть, ты знаешь его бронзовые двери в нашей крещальне, чудо света…

— Вы там всегда готовили путь Савонароле! — засмеялся Коста.

Альдовранди плотней закутался в свой плащ. "Мой промах, — подумал он, ведь я хорошо знаю Косту, и надо мне было скрыть от него свою радость. Самолюбивый Коста, засушенный, раздраженный, ни во что не верящий. Его разъедает, точит червь, а я даже забыл спросить у него, нашел ли он там, в подземелье, своего Иуду! Какая неосмотрительность! А Коста несдержанный, резкий, не особенно склонен считаться с законом, да к тому же феррарец, ему ничего не стоит пустить в ход кинжал…" Альдовранди нахмурился. Коста молчал. Перед глазами у него снова возник образ человека, прикованного в подземелье. "Потребую этого… пускай выведут мне его на свет… я сделаю лицо его, полное нечеловеческого отчаянья, знаменитым и бессмертным… болонский узник будет давно лежать в могиле, а на картине моей по-прежнему из века в век рассказывать людям о своем проклятье, о своей ненависти, о погибели своей души…" Уйдя в мысли об этом, Коста уже не замечал Микеланджело. Альдовранди был ему смешон. Никто до сих пор не видел, чтобы старик так изменился! Болонский патриций, трепещущий перед гневом Бентивольо, вздумал вдруг разыгрывать из себя Лоренцо Маньифико… Косте стало так смешно и в то же время противно, что он не мог скрыть усмешки. Они стояли прямо перед дворцом, и старик поспешно подал ему руку: