Алабин кивнул. Сказал:

— Я там на постель тебе чистые полотенца положил, синее такое, для тела, и жёлтое, для лица, увидишь. А на утро — яйца. Нормально? И творог ещё есть — будешь?

— И нормально, и буду…

Он приблизился, притянул её голову к губам, чмокнул звонко и делано игриво. Со смаком. Так, на всякий случай, чтобы не возникло никому не нужных помех. Волосы её пахли чуть горьким и сухим. «Полынь, что ли? — подумал он. — Или, может, мелисса… Или же что-то гвоздичное? Но всё равно не дурней моего Ёшика Ямомото». А вообще было без разницы, ему по-любому нравилось то, как она пахла, как лежали её волосы, туго перехваченные сзади чёрной махровой резинкой, как тускло поблёскивали они, слабо высветленные слегка приглушённым светом витражного абажура, низко нависающего над обеденным столом. Абажур тот, начала прошлого века, русской работы, изготовленный питерским рукодельщиком Семёном Агапкиным, с филигранной вязью вкрапленных внутрь стекла латунных нитей и шариками искусственного жемчуга на стыках разноцветно-смежных ромбиков, достался ему в виде добивки при обмене эскиза Бориса Григорьева «После ресторана» на первую версию картины Зинаиды Серебряковой «За туалетом». Во взаимном интересе столкнулись тогда люди грамотные, оба коллекционеры, однако без участия Льва Арсеньевича всё же не получалось. Он свёл, он же провёл прикидочную экспертизу и оценку, и он же после этого вправе был рассчитывать на благодарность, хотя и сделал то из чистой благотворительности. Оба человека были достойные, опытные и настоящие, без дураков. Коллекционный абажур этот пришёл от первого из них, больше как вежливый реверанс в сторону маэстро Алабина. Но при этом от самого маэстро не утаился и тот факт, что половину стоимости антикварного абажура по завершении сделки второй её участник передал первому, отрабатывая заранее имевшуюся договоренность. Всё, в общем, как всегда. Особенно когда и слева, и справа от знатока расположились нормальные люди.

Утром, не так чтобы к моменту открытия, но и задолго до обеда, Ева Александровна появилась в третьем зале, правда без форменного одеяния. Качалкина, завидев подругу в неслужебном виде, всплеснула руками. Это было нечто — паши тут как прóклятая, ни отойди, ни чего ещё, а тут в свой же законный, пустой от искусства день да на такое же самое извести. Неслыханно!

Ева начала сразу, избегнув прелюдий. Сказала той, смущаясь:

— Качалкина, милая моя, мне от вас услуга нужна. Сама не могу, стыжусь. Вот пришла поговорить во внерабочее время, чтобы получше донести надобность свою.

Врать было отвратительно, но другого не придумывалось, и потому пришлось пойти на этот незлой обман.

— Что такое? — заинтересовалась товарка. — Неужто мужик наметился? Давно пора, а то, понимаешь, хромаешь себе нетронутой, а годы-то текут, счётчик мотает, а нога-то сама по себе не починится.

— Да, кажется, так и есть, — согласилась Ева, подхватив быструю версию пронзительной Качалкиной.

— Кто? — нетерпеливо поинтересовалась соседка по смотрительскому делу.

— Темницкий, — на полном серьёзе, потупив взор, ответствовала подруга, — Евгений Романыч.

— Оп-па! — воскликнула довольная Качалкина. — Ишь куда замахнулась, на самоё начальство, меньше не получилось, что ли? У земли-то, видать, всех разобрали, так ты на горушку себе взобраться разрешила, ага? Только смотри, кабы шея не свернулась у тебя, Евушка ты моя! — И сделала лицо хитрое, но добродушное. И тут же сдала обратно. — А с другой стороны, так и чего ж такого? Время подошло, хорошая моя, так пора бы лошадке и морковку скушать, а?

— Тут такое дело… — продолжила Ева, пропустив про лошадь с морковью, — я у бабки одной была, не у нашей, само собой, у знахарки одной, в общем, вы понимаете… — Та энергично затрясла головой, понимая и разделяя. — Так вот она сказала, что вещь нужна, любая, личная, от него, но лучше совсем уже тесная с ним, какую носит при себе или пользуется постоянно. На которую можно его заговорить, на ответное чувство. Платок, например, или же…

— Стоп, Евочка, стоп! — перебила её Качалкина. — Хватит!

Ева Александровна собралась было договорить, чтобы ясность навести да снабдить соседку примерным вещевым перечнем. Но не стала. Сообразила, успела увидеть, что та уже всё придумала без неё. И подивилась сообразительности подруги по совместному служению музейному делу. И даже отчасти поняла её план. Впрочем, вмешиваться не стала, заторопилась уходить. Стала прощаться до завтра. И тут же пошла без оглядки, помогая себе палкой на резиновом ходу.

Весь день стирала, потом намывала тело по-всякому, после чего натирала, где надо, единственным в её подсобном женском хозяйстве умягчающим кремом. Тем же днём дохромала до парикмахерской, там же у себя, в Товарном, хоть чаще и забирала волосы под простую резинку, натуго обтягивая ими идеально круглый череп.

А утром, уходя на службу, не забыла сунуть в сумку небольшой запас белья и пузырёк единственных духов, отечественных, но приятных, с горькой и не так чтобы едкой ноткой. На всякий пожарный. Случись чего, всегда прибранная и готова к неожиданностям.

В подъезде, как и всегда, стоял всё тот же неустранимый запах, однако на этот раз она его почему-то не ощутила. Странное дело, мороз заметно спал, и, казалось, привычный дискомфорт проживания должен был лишь усугубиться усилением вредных испарений. Но ничего такого жизни больше не мешало, хотя и присутствовало, никуда не девшись.

— Ну и как? — первым делом спросила она, когда они пересеклись с Качалкиной в раздевалке.

Хотя она уже и так знала, что задуманная операция прошла в полном соответствии с хитроумным планом.

— Вот! — Музейная соседка протянула ей белый с синей каймой платок, подпачканный в середине красным. — Держи, бедолага, прям от него, из своего же внутреннего потайного кармашка вытягнул. И сам же лично подал.

— Расскажите, — потребовала Ева, примерно представляющая уже, как проистекало дело.

Однако не хотелось лишать Качалкину удовольствия насладить подругу занятной повестью от самого начала и до убойного конца.

— Значит, так, — начал та, со вкусом смакуя детали подставы, — хожу-брожу себе, на рисуночки наши немчурские поглядываю, а сама ближе к лестнице держусь: там, думаю, он ходит, если к матроне захочет или же от неё к себе возвращается. А нет всё да нету. Ну, думаю, труба, не хочет он с Евкой моей сбиваться, или же сама судьба его от нас с нею отворачивает, не пускает, чтоб нормально на вещь мужика заговорить. А уж «послеобеда» давно, дело к четырём близится. Я у Дюрыра нашего любимого пасусь, сливки снимаю, и так и эдак обсмотрю, будто интересуюсь, но вроде как тоже между делом. Тут смотрю, идёт вдруг, подымается к себе. И когда ж я его, думаю, пропустила?

— И? — в нетерпении дёрнула её за рукав Ева Александровна. — И чего?

— И того! — победно завершала повесть Качалкина. — Стала навстречу ему спускаться, типа к туалету, на первый «плоский». А он идёт себе, на меня даже не глядит, ноль любого интереса. Ладно, думаю, морда негодяйская, счас я тебе устрою камень, ножницы, бумагу!