Хотя к Ротшильдам ходили в гости, нельзя сказать, однако, что их любили. Современники находили Натана Ротшильда довольно отталкивающим: непривлекательным внешне, грубым, вплоть до откровенной невежливости в манерах. Князь Пюклер получил типичный для Натана прямой ответ, когда он впервые в 1826 г. зашел к «правителю Сити»: «Я застал там русского консула, который пришел засвидетельствовать свое почтение. Он был человеком выдающимся и умным, который прекрасно понимал, как играть роль скромного должника, сохраняя в то же время необходимое достоинство. Ему приходилось гораздо труднее, поскольку правитель Сити терпеть не мог церемоний. Когда я вручил ему свой аккредитив, он иронически заметил, что нам, богатым людям, везет — мы можем путешествовать по свету и развлекаться, в то время как на нем, бедняке, лежат заботы обо всем мире. Далее он принялся с горечью оплакивать свою участь: ни один неудачник не приезжает в Англию, не желая чего-нибудь от него. „Вчера, — продолжал он, — ко мне приходил один русский и клянчил у меня деньги (при этих словах консул скривился), да и немцы не дают мне ни минуты покоя“. Настала моя очередь сделать хорошую мину при плохой игре… При этом выражался он весьма специфическим языком, наполовину английским, наполовину немецким. По-английски он говорил с сильным немецким акцентом, однако был настолько преисполнен самомнения, что, казалось, не обращал внимания на такие мелочи».

Лесть имела успех лишь отчасти. Когда Пюклер и русский объявили, что «Европа без него не могла бы существовать», Натан «скромно отверг наш комплимент и, улыбаясь, ответил: „О нет, вы, конечно, шутите; я всего лишь слуга, которым люди довольны, потому что он хорошо ведет их дела, и которому в знак признания они подбрасывают крохи“». Это был сарказм, как прекрасно понимал приведенный в замешательство Пюклер.

В романе «Танкред» Дизраэли — который, как мы увидим далее, в 1830-е гг. близко познакомится с сыном Натана, Лайонелом, — пишет примерно о том же, когда изображает попытку своего героя получить аудиенцию у старшего Сидонии, персонажа, чьим прообразом почти наверняка послужил Натан: «В этот миг в комнату через стеклянную дверь вошел тот же молодой человек, который пригласил Танкреда в апартаменты. Он принес письмо Сидонии. Лорд Монтакут испытал замешательство; к нему вернулась его застенчивость… он встал и начал здороваться, когда Сидония, не сводя взгляда с письма, увидел его и, взмахнув рукой, остановил его, сказав: „Я договорился с лордом Эскдейлом, что вы не уйдете, если случится что-нибудь, что требует моего немедленного внимания“. „Пишите, — продолжал Сидония, обращаясь к клерку, — что мои письма прибыли на двенадцать часов позже, чем депеши, и что Сити по-прежнему пребывает в безмятежности. В то же время отрывок из берлинского письма оставьте в казначействе. Какова последняя сводка?“

„Консоли падают… все иностранные валюты понижаются; акции весьма активны“.

Они снова остались одни».

Такие скоропалительные встречи в кабинете позже вылились в знаменитую шутку о «двух стульях», возможно, самый часто воспроизводимый анекдот о Ротшильдах, который наверняка навеян образом Натана. Некоего важного гостя проводят в кабинет к Ротшильду; не поднимая взгляда от стола, Ротшильд небрежно приглашает гостя «сесть на стул». «Вы хоть понимаете, к кому обращаетесь?» — восклицает задетый сановник. Ротшильд, по-прежнему не поднимая головы, отвечает: «Ну, так садитесь на два стула». (В одном из многочисленных вариантов гость возмущенно представляется как князь Турн-и-Таксис; Ротшильд предлагает по стулу каждому из них.)

Натан отличался откровенным пренебрежением к социальному статусу посетителей не только «на своей территории», то есть в своем кабинете. Даже в столовые высшего общества он привнес грубые манеры и резкий, язвительный юмор франкфуртской Юденгассе. Когда князя Пюклера пригласили на ужин к Натану, он был «позабавлен», когда «услышал, как он объясняет, что изображено на окружающих нас картинах (там были портреты европейских монархов, сидящих в окружении своих министров), и говорит о персонажах картин как о своих близких друзьях и, в некотором смысле, равных ему».

«Да, — сказал он, — однажды____просил у меня ссуду, а на той же неделе, когда я получил написанное им собственноручно письмо, мне написал его отец, также собственноручно, из Рима, и просил, чтобы я, ради всего святого, не давал ему денег, так как я в жизни не сталкивался с таким бесчестным человеком, как его сын. „C’etait sans doute tres Catholique“; впрочем, возможно, письмо было написано старой____, которая до такой степени ненавидела родного сына, что, бывало, говорила о нем, пусть и несправедливо: „У него сердце____и лицо____“».

После одного званого ужина, на котором Натан жестоко унизил одного гостя, немецкий посол Вильгельм фон Гумбольдт писал жене: «Вчера Ротшильд ужинал у меня. Он довольно груб и необразован, но у него есть ум и явный талант к деньгам. Он один или два раза грубо обрезал майора Мартинса. М. также ужинал у меня и постоянно нахваливал все французское. Он проявлял бессмысленную сентиментальность, вспоминая об ужасах войны и об огромных количествах убитых. „Что ж, — сказал Р., — если бы они все не погибли, майор, вы бы, наверное, до сих пор были барабанщиком“. Видела бы ты физиономию Мартинса!»

Даже в менее возвышенном обществе Натан часто казался неотесанным: доказательством этому служит воспоминание либерала, члена парламента Томаса Фауэлла Бакстона о речах Натана за ужином в Хэм-Хаусе, который они оба посетили в 1834 г. Здесь, кажется, «миллионер из трущоб» ведет себя самодовольнее и хуже всего, хвастаясь своими успехами и давая банальные советы остальным:

«Я повидал… многих умных людей, очень умных, у которых не было ни одной пары обуви. С такими я никогда не имею дела. Их советы звучат очень хорошо, но судьба против них; они никогда не пойдут далеко; а если они не способны к успеху сами, на что они мне?..

Отдавать… разум, душу, сердце и плоть и все — делу; вот как можно стать счастливым. Мне потребовалось много храбрости и много осторожности, чтобы сколотить большое состояние; а когда вы его сколотили, требуется вдесятеро больше мозгов, чтобы сохранить его. Если бы я соглашался со всеми проектами, которые мне предлагали, я бы очень скоро разорился. Держитесь своего дела, молодой человек… держитесь своей пивоварни, и, может быть, вы станете величайшим пивоваром в Лондоне. Если же будете и пивоваром, и банкиром, и купцом, и промышленником, скоро вы окажетесь на страницах „Газетт“».

Когда на том же ужине один гость выразил надежду, «что ваши дети не слишком любят деньги и бизнес, чтобы не любить другие вещи. Уверен, что вы бы этого не желали», — Натан грубовато ответил: «Ни о чем другом я бы не мечтал».

Некоторых новых знакомых Натан поражал своей мещанской скупостью. Орнитолог Одюбон вспоминал, как ему не удалось уговорить Натана подписаться на его богато иллюстрированную книгу «Птицы Америки» в обмен на экземпляр книги авансом. Когда Натану показали счет, он «посмотрел на него с изумлением и воскликнул: „Что? Сто фунтов за птиц? Нет-нет, сэр, я дам вам пять фунтов, и ни фартингом больше!“» Согласно часто пересказываемому анекдоту, Натан сказал композитору Луи Спору: «Я совершенно не разбираюсь в музыке. Вот моя музыка, — и он дотронулся до кармана, в котором зазвякали монеты, — вот в чем хорошо разбираются у нас на бирже». В другом анекдоте он раздраженно отвечает на просьбу внести деньги на благотворительные нужды: «Выписать чек, говорите? Я только что ужасно опростоволосился!» Бакстон был потрясен довольно своеобразным отношением Натана к благотворительности. «Иногда, — объяснял он, — чтобы позабавиться, я даю нищему гинею. Он думает, что я ошибся, и, боясь, как бы я не отнял деньги, убегает прочь со всех ног. Советую вам иногда давать нищему гинею; это очень забавно». Кроме того, он часто рассказывал гостям за столом, сколько стоит то или иное блюдо или услуга.