То ли он говорит? К чему это? Какое это имеет значение?

– И ты принял премию, не считая себя поэтом?

Ну вот! Не надо было о премии! Теперь придётся оправдываться, хотя это сущий пустяк по сравнению с тем, в чём его обвиняют.

– А что же мне было делать? Отказаться? Вы ведь сами сказали: «Каждый человек – поэт, и поэзия отблагодарит его за это». Раз каждый, значит, и я тоже. Я хотел быть поэтом. Я знаю, у меня были шансы. Мои стихи нравились моим друзьям, особенно одному из них, Коньшину. Он был лучшим из нас, самым одарённым. Он погиб, сгорел при пожаре. Уснул, пьяный, в кладовке, а я забыл, что он там.

– Ты завидовал ему.

Голос Народного Вожатого был ровным, практически лишённым акцента, немного усталым: вероятно, прежде чем зайти к Печигину, он был уже у других осуждённых.

– Нет, он был моим лучшим другом!

– Ты завидовал. Иначе бы ты вспомнил, где он, и спас его. В сущности, и пожар не разгорелся бы без твоей помощи. Так что это ты убил его.

Печигина не удивило ни то, что Гулимов знает подробности – ведь в президентском архиве хранится папка, где собрано всё, что о нём известно, наверняка Народного Вожатого с ней ознакомили, – ни категоричность обвинения: Олег и сам не раз винил себя в гибели Коньшина. И всегда находил оправдание:

– Нет, нет, что вы! Я не мог желать ему смерти. Это была случайность. Когда он погиб, я прекратил писать стихи – стало не для кого. Правда, они ещё раньше перестали получаться, когда от меня ушла Полина…

– Ты изводил её своей ревностью.

– Да, это было глупо… Но она изменила мне! Теперь-то я точно знаю. Она изменила с Касымовым. Он обманул меня тогда и снова обманул сейчас. Это из-за него я здесь!

– Это неправда. Ты изводил её, чтобы от неё отделаться.

– Нет, я любил её, боялся, что она меня оставит!

Народный Вожатый сел за стол, и Олег, чтобы не смотреть на президента сверху вниз, поспешно последовал его примеру. Теперь они оказались совсем близко, разделённые только искарябанной крышкой стола.

– И тем не менее ты хотел освободиться от неё, чтобы отправиться с Касымовым в Коштырбастан. Она тебя удерживала.

Возражать Народному Вожатому было трудно, сама по себе его близость делала его слова почти неопровержимыми. И всё-таки Печигин сумел выдавить из себя:

– Нет, я помню, разговоры о поездке начались после того, когда она от меня ушла.

– Это неважно. Ты хотел уехать до всех разговоров, прежде чем сам осознал это. Каждый человек хочет вырваться из доставшегося ему времени и места. И из себя, к ним привязанного. Стать другим. Для каждого есть свой Коштырбастан.

– Я не знаю, может быть… – Печигин не в силах был больше спорить, в прошлом не было ничего, на что он мог бы опереться, оставалось капитулировать. – Но если я и хотел отправиться в Коштырбастан, то с одной только целью – встретиться с вами! Я должен был увидеть человека, которого перевожу, поговорить с ним, понять… Без этого ничего не получалось…

– Ты соблазнил Зару, которая была тебе совершенно не нужна. Она хотела ребёнка – это был твой последний шанс стать нормальным человеком. Ты загубил этот шанс. Ты разбил ей жизнь.

Тут только Олег вспомнил, что они не одни. Муртаза и Фарид во все глаза таращились со своих нар на президента, обменивались между собой знаками, подмигивали друг другу. Печигину было неприятно, что они слышат всё, о чём говорит Народный Вожатый, но делать было нечего. Когда президент сказал о Заре, Фарид с осуждением покачал головой, Муртаза, нахмурившись, закивал ему в поддержку.

– Я этого не хотел… Без неё я никогда не смог бы проникнуть в Коштырбастан глубже поверхности, не смог бы измениться, стать другим… Но я стремился к этому лишь затем, чтобы понять, как эти другие – коштыры – видят вас! И это мне удалось, теперь я уверен, что удалось! И я никогда не сомневался, что стихи, которые я перевожу, принадлежат вам! Меня пытались убедить в обратном, но я им не поверил!

– А если тебе сказали правду? Если это не мои стихи?

Хотя Народный Вожатый был совсем рядом, Олег никак не мог поймать его взгляда: президент смотрел в его сторону, но как-то мимо.

– Не ваши? А чьи же?

Фарид оттопырил ладонью ухо, чтобы лучше слышать.

– Моё «я» – это «я» кого-то другого! Несчастное дерево, которое вдруг обнаружило, что оно скрипка!

– Рембо? Я помню эти строки!

– Да. Я только передатчик, посредник…

– Я вас понимаю! Как никто другой! Потому что переводчик понимает своего автора лучше, чем он сам себя!

Волнение наконец-то достигнутой цели охватило Печигина, Муртаза с Фаридом вновь отошли за край поля зрения, какие бы знаки они там ни делали, это не могло больше отвлечь Олега, он видел перед собой только иссечённое морщинами лицо президента, оно было таким знакомым, словно он знал его с детства, и таким близким, точно среда между ними была прозрачнее воздуха.

– Я понимаю, что предельная возможность для поэта – стать пророком, а став пророком, он делается политиком… – Здесь нужно было бы остановиться, Олег это знал, но не мог не закончить цепочки, слова сами просились на язык, тем более что он возвращал Гулимову его обвинение, по сути, повторял за ним, отзывался его эхом, а это было искушением, которому он не мог противостоять. – А сделавшись политиком, превращается в убийцу, потому что бывают времена, когда кровопролитие может быть остановлено только кровопролитием! Я говорю о тех, кто жил рядом с «Совхозом имени XXII съезда КПК»… Я вас понимаю, но и вы… вы тоже должны понять меня! Не можете же вы всерьёз верить, что я, приехавший в Коштырбастан только для того, чтобы встретиться с вами, участвовал в заговоре с целью вашего убийства!

– Тобой двигало честолюбие. А человек, которым движет честолюбие, способен на всё.

– Нет, я стремился лишь прикоснуться к источнику вдохновения, которое почувствовал в ваших стихах! Равного которому я не встречал! Я надеялся вернуть этим вдохновение, покинувшее меня, когда ушла Полина. Ведь это мало с чем сравнимая мука, когда оно уходит! И то, что вчера получалось само собой, больше не даётся, хоть головой об стену бейся! Ради этого, только этого, а не тиражей и премий, я оставил всех, кто был мне дорог, чтобы отправиться в Коштырбастан!

Показалось ему или нет, что на лице Гулимова мелькнула улыбка? Может быть, не на губах, а в глазах, в морщинах? Если так, то это было бы знаком того, что он, возможно, спасён.

– Это не ты их, а они тебя оставили.

– Пусть так, пусть так! Коньшин умер, Полина меня бросила, Касымов предал – теперь у меня нет никого… никого, кроме вас! Мне не на кого больше надеяться! – Что-то неладное происходило с голосом. Сырой горячий комок стоял в горле и давил на связки, они начинали предательски дрожать. – Но я… я сделал всё, что обещал. Я никого не предал. Я закончил перевод.