§ 12. Мы говорили уже мельком об отношении матери к сыну, но его отношения к матери еще не касались. Записки Порошина дают на сей счет очень скудный материал. Посмотрим, что даст материал следующего времени. Посему вернемся к нашему повествованию вперед на шесть лет.

О событиях жизни царевича между 1766-м и 1772-м годами известно немного. Мы знаем, что Никита Иванович Панин продолжал руководствовать его воспитанием, что учителя продолжали заниматься с ним науками, языками и танцами, что на торжественных выходах и обедах он присутствовал рядом с матерью, что ему определили 22-хлетнюю вдову Чарторижскую и что она родила сына Семена Великого. Однажды, в конце лета 1771 года, Павел заболел – и так, что опасались за жизнь. Болезнь приключилась ввиду приближающегося через год совершеннолетия, и опять по Петербургу ходили слухи, изобличающие преступность Екатерины, – говорили, например, что в случае его смерти собирались объявить наследником 9-летнего Бобринского, сына Екатерины и Григория Орлова (Голицын. С. 301). Выздоровление Павла было встречено демонстративным ликованием оппозиции, а сам он впоследствии рассказывал родным и близким о том, как в молодости его едва не отравили (см. П. П. Лопухин. С. 532). Он выздоровел, и перспектива сделать его в скором времени царем снова стала смущать умы подданных:

(Майков. С. 225: Ода на выздоровление цесаревича и великого князя Павла Петровича, наследника престола Российского)

О внешности Павла, как в эту пору, так и позднее, известно еще меньше. Портреты разных лет, сделанные придворными живописцами, дают не просто разные образы одного и того же лица, но разные лица: на одних портретах глаза большие, на других маленькие, на третьих – как у больных пучеглазием; на одних портретах Павел подтянут и молодцеват, на других – упитан, как пятидесятилетний вельможа; на детских портретах нос картошкой, на юношеских – как у римских сенаторов, на взрослых – короток и вздернут.

О чувствах и мнениях Павла между 1766-м и 1772-м годами, если рассуждать критически, не полагаясь на депеши иностранных посланников и на сватовские рекомендации, можно сказать, что неизвестно ничего. Предсвадебные мифологемы свидетельствуют только о рекламных целях сватов, а политические – о модусе восприятия дипломатами перспектив перемены правления в России. Иностранные посланники извещали своих начальников в Париже, Берлине, Лондоне и Вене о том, что Павел хил здоровьем, слаб характером и угнетен матерью, – их целью было предупредить свои правительства о невозможностях перемены власти в Петербурге. Если смотреть на характер Павла с точки зрения политических перспектив, то, конечно, посланники писали, наверное, все правильно, но если, уже зная записи Семена Порошина, реконструировать по дипломатическим депешам перемены, происшедшие в характере великого князя за последние шесть лет, получится совершеннейшая ложь.

Впрочем, и о политических невозможностях наследника иностранные посланники судили весьма поверхностно, исходя, видимо, из представлений о том, что перемена власти в России может совершиться только переворотом, и не предполагая в этой стране никаких понятий о легитимности.

Между тем понятия о легитимности здесь имелись, и именно эти понятия, а не слабость здоровья или характера препятствовали началу новой русской революции.

* * *

Мы оставили петербургский двор на словах «что-то будет!» – в ту минуту, когда Григорий Орлов был изъят из придворного оборота. Теперь пришла пора признаться, что ради литературного эффекта краски в ту минуту были излишне сгущены, а шансы Никиты Ивановича Панина сильно преувеличены, ибо в отличие от 1762-го в 1772-м году не присутствие Григория Орлова предопределяло судьбу Екатерины, а одно только установившееся к той поре политическое равновесие вещей.

О шансах Никиты Ивановича и его воспитанника сохранились лишь смутные воспоминания, свидетельствующие невероятность какой-либо революции как в 1772-м, так и во все последующее время.

Одно из воспоминаний связывает участь престола с именем голштинского уроженца на русской службе, пригретого еще Петром Третьим, – Сальдерна. Самое знаменитое его предприятие – это помощь Дании в приобретении Голштинии. Великий князь Павел Петрович наследовал Голштинию от покойного отца: намерение Петра Третьего о войне с Данией за возвращение утраченного Шлезвига было еще памятно в Петербурге; никто не знал, как скажется оно на будущем Павла; Сальдерн «вошел в частные сношения с датским двором, получал от него подарки и обещание получить еще большие за содействие к достижению предположенной Даниею цели – окончательной уступки ей Голштинии. Сальдерн представил Екатерине, что так как великий князь вступает в совершеннолетие, то необходимо лишить его этого владения, ибо, по словам Сальдерна, можно было опасаться, что наследник в качестве германского имперского князя мог бы держать себя в некоторой независимости от русской императрицы и если бы имел злой умысел, мог бы даже увлечься до того, чтобы вступить в союз во вред императрице. Екатерина нашла вескими эти соображения Сальдерна, и 21 мая 1773 года заключен был в Царском Селе окончательный с Даниею трактат , коим, уступая Дании Шлезвиг и Голштинию, Павел Петрович приобретал взамен того графства Ольденбург и Дельменгорст. Затем актом 14 июля 1773 г. Павел передал их коадъютору любскому Фридриху-Августу, представителю младшей линии голштинского дома. – Этим окончательно разрешен был голштинский вопрос по отношению к России» (Кобеко. С. 76).

Мы не выясняли, сколько и чего получил Сальдерн от датского двора за двойное приращение Датского королевства, – надо полагать, безбедную старость себе обеспечил. Между тем он, видимо, хотел добыть еще и славу в потомстве: «Поддерживая в уме Екатерины ложные опасения против ее сына, Сальдерн, с другой стороны, пытался восстановить Павла Петровича против матери. Он составил план о даровании ему соучастия в управлении государством. Рассказывали даже, что Павел будто бы выдал Сальдерну подписанное им полномочие, дабы испросить у Екатерины согласие на этот проект. – План свой Сальдерн открыл Панину, который с негодованием отверг его, и после объяснения его с Павлом Петровичем интрига Сальдерна рушилась сама собою . В августе 1773 года он оставил Россию. Панин имел неосторожность не донести Екатерине о происках Сальдерна, и она узнала о них уже после его отъезда» (Кобеко. С. 77).

То, что Панин не донес на Сальдерна, а императрица о его проекте узнала, – добавочно препятствовало доверию к Никите Ивановичу. Сомнениям в Никите Ивановиче помогал и его брат – генерал-аншеф Петр Иванович, поселившийся по выходе в отставку в Москве и ставший здесь великим фрондёром. – «Панин много и дерзко болтает, – оправдывал Петра Ивановича перед императрицей московский главнокомандующий, – но все оное состояло в том, что всё и всех критикует, однако такого не было слышно, чтоб клонилось к какому бы дерзкому предприятию» (Осмнадцатый век. Т. 1. С. 96–97).