часы и канделябры с пышными амурами, палисандровое длинное фортепьяно старинной фирмы Гентш с сухим и холодным звуком, уголок для визитов. «Тут был полученный мамой в приданое ансамбль туровского производства (Тур, как и Гамбс, были знаменитыми мебельщиками в середине XIX в.), и состоял он из большого дивана, двух бержерок, четырех кресел, двух кушеток и нескольких стульев. Дерево этой мебели было темно-ореховое, крыта же она была синим «капитонированным» бархатом… На столе перед диваном стояла (покоясь на гарусном, имитировавшем траву плато) фарфоровая лампа с букетом цветов на белом фоне. Под столом лежал пестрый ковер обюссон с желтыми разводами и крупными яркими цветами…». В углу гостиной шкафчик в стиле Буль с медной и черепаховой инкрустацией, где хранились кое-какие книги и модные журналы. В Зеленой (по цвету обоев) комнате «две большие венецианские перспективы XVIII в., а по бокам зеркала на кронштейнах, над комодом рококо жеманно позировали золоченые и пестро раскрашенные арапы, произведения той же Венеции и того же settecento»…

В отцовском кабинете на сделанном по собственному проекту и покрытом черной клеенкой готическом письменном столе на специальном плато набор инструментов для работы, бронзовый чумацкий воз работы Лансере, фарфоровая чернильница, машинка для обрезания сигар в виде бронзового пня с топором в нем, ящичек с вышитым букетом под стеклом для хранения марок, сургуча и стальных перьев. «Перед столом стоял крытый кожей превосходный дубовый стул петровского времени, вроде тех, что приписывают Чиппендейлю. Вся же остальная мебель была конца XVIII в. и сделана из карельской березы. Это была русская «крепостная» работа, несколько грубоватой формы… Крыта была эта мебель полосатым зеленым с черным штофом.

Оригинальный столик XVIII в. красного дерева стоял позади папиного стола у стены. На нем под стеклянным колпаком красовался изумительно резаный в буксбауме конь… Эта скульптура приписывалась Брустолоне, но мне теперь кажется, что это была немецкая работа XVI в. На камине в углу перед зеркалом в раме XVII в. стоял серебряный слепок с знаменитого кубка, приписываемого Бенвенуто Челлини, и толпилась всякая бронзовая мелочь. Доставшийся от деда Бенуа красивый библиотечный шкаф красного дерева был весь набит ценными увражами по архитектуре и искусству. Но главным украшением папиного кабинета служили фамильные портреты, развешанные по стенам… В углу кабинета, у двери в столовую находилось «мамино место» – четырехугольный стол и кресло». Над ними полочка с поваренными книгами и медицинские снадобья.

Столовая оклеена синими обоями, мебель красного дерева: большой раздвижной стол, закусочный стол, ряды стульев, два буфета, из коих один в стиле Жакоб – с парадным серебряным сервизом, «и со шкафом-витриной, в котором были расставлены разные редкости. Среди последних красовалась роскошная кружка аугсбургского серебра, кубок слоновой кости с историей Эсфири, английские чашки, употреблявшиеся только для шоколада в дни особенно торжественные, бокалы и стаканы с вензелями Бенуа». Столовая украшена копией картины Йорданса «Король пьет» (сейчас она известна как «Бобовый король»)

В комнате (кабинете) самого А. Н. с красными обоями были золоченые ультраромантические скульптуры рыцаря, вельможи и двух дам на золоченых консолях, красного дерева диван, крытый малиновой кожей (проект отца мемуариста), с бронзовыми и резными фигурками, раковинами, японскими статуэтками и т. п. на полочке. Здесь же шкафчик красного дерева для книг, фотографии и гелиогравюры с картин Бёклина, портрет Вагнера, слепок со скульптуры Обера «Бык победитель», статуя мальчика работы Пименова, фотографии, акварели и литографии. В углу камин черного с желтыми прожилками мрамора, на нем бронзовые часы.

«Остальные же комнаты служили спальнями и были меблированы на «чисто утилитарный лад», а если в той или другой из них висела какая-либо картина или стоял какой-либо интересный предмет, то это была «игра случая» (17, I, с. 184–192).

В общем, обстановку этой художественной интеллигентной семьи можно охарактеризовать одним словом: эклектика. Это случайное сочетание вещей – следствие незначительного интереса к внешним сторонам жизни, и развешанные по стенам вперемежку с картинами и гравюрами рисунки детей, ввернутые в притолоку отцовского кабинета крючки для детских качелей, установленный в зале громоздкий «турникет» (очевидно, турник) для гимнастики и стоящий здесь же велосипед Коли Лансере – ярчайшее свидетельство тому. Для интеллигенции главное было – не среди чего жить, а как жить.

Специфическим, но естественным предназначением интеллигенции была выработка общественно-идейных установок. Этим она и отличается от «неинтеллигенции», в т. ч. и широкого круга образованных лиц, профессионально занимающихся умственной работой: новые идеи можно создавать только вопреки существующим, большинство же людей только более или менее осознанно воспринимают и транслируют эти существующие господствующие идеи. Говоря о наличных и распространенных в умственно-инертной людской массе идеях, мы не имеем в виду только официальную, государственную идеологию, но и так называемое общественное мнение. Собственно говоря, государственная идеология – явление позднее, и поначалу к ее созданию приложила руку умеренно-консервативная часть того же образованного общества. Правда, советские историки николаевского министра народного просвещения графа С. С. Уварова однозначно зачисляли в реакционеры, но на то они и советские историки: для них все, что против большевистской революции, – реакционно. Но вряд ли человека, сказавшего, что если ему удастся на несколько десятков лет отдалить Россию от того, что ей готовят теории, то он выполнит свой долг, мы сейчас будем зачислять по ведомству политической реакции: что ей готовили эти теории, она на своем печальном опыте познала.

Собственно говоря, Уваров, еще в бытность попечителем учебного округа в одном из своих всеподданнейших отчетов заявивший, что воспитание юношества должно идти на основе идей самодержавия, православия и народности, ничего нового не сказал: самодержавие и православие и без того уже десятилетиями, чтобы не сказать больше, были устоями русской государственности. Он лишь сформулировал то, что еще с начала XIX говорили и делали многие, например, историк Н. М. Карамзин, видный литератор и одно время александровский министр народного просвещения адмирал А. С. Шишков, поэт и драматург С. Н. Глинка и многие другие. И еще он ввел важное понятие «народность», что тоже в разных вариациях звучало у Карамзина, Шишкова, Глинки, а ранее – у историка князя М. М. Щербатова. Этой простенькой формулировкой и ограничивалась вся «теория официальной народности», которой законченный вид придал уже ее позднейший исследователь, историк литературы А. Н. Пыпин: в ту пору не было специальных идеологических органов, которые бы создавали официальную идеологию и «внедряли ее в сознание масс». Заключалась она в следующем: русский народ изначально патриархален и консервативен и живет по заветам своих отцов; это народ в высшей степени «социабельный», отрицающий индивидуализм, народ-коллективист, а вся социальная структура строится по принципу пирамиды: внизу – патриархальная семья с непререкаемой властью «большака», любящего и отечески опекающего членов семьи, с любовью подчиняющихся ему; далее идет сельская община с ее непререкаемой моральной властью стариков, отеческим советам которых с любовью внемлют