Значит, в придачу к стремлению угодить начальникам он обладал таким сильным чувством преданности хозяевам, что предпочел принять на себя удар публичного осуждения, но не предать их. Его верность была неподвластна закону, и он не принимал во внимание тот факт, что его хозяева были всего лишь смертными со своими слабостями. Нас со Слейдом изумило то, что столь порочный человек руководствовался столь благородными мотивами.

— В 1848 году я оказался в эпицентре революции, захлестнувшей Европу, — продолжал Штайбер. — Король утратил популярность из-за того, что распустил конституционное собрание, состоявшее из его людей. Он без охраны ездил по городу, надеясь, что его храбрость предотвратит восстание. Вместо этого разъяренная толпа напала на него. Мне случилось оказаться поблизости, я в одиночку расчистил ему путь и помог скрыться за дворцовыми воротами.

Штайбер явно кичился своим героизмом.

— Король потерял сознание. Я на руках отнес его во дворец и там с удивлением обнаружил, что этот человек был лишь актером, игравшим роль короля. Настоящий король поблагодарил меня за храбрость, проявленную на службе. Он взял меня за руки, сжал их, — с восторгом вещал Штайбер, — и вспомнил меня как священника, чью проповедь он когда-то слышал. Я сообщил ему, что теперь являюсь инспектором полиции и тайным агентом, а также, воспользовавшись случаем, доложил о своих достижениях. Он оценил мои заслуги, назначив меня шефом берлинской полиции. Этим днем своей жизни я горжусь больше всего.

Я заподозрила, что высокая оценка короля хоть и возместила Штайберу неодобрение отца, но не полностью. Возможно, он так никогда и не пережил того, что отец выгнал его из дома, и его неутолимое стремление заслужить высокую оценку начальников обусловливалось необходимостью исцелить ту рану, которая никак не заживала. Эта необходимость и составляла уязвимую сердцевину жизни Штайбера.

— Я раскрыл и предотвратил множество заговоров против королевской власти, — говорил между тем Штайбер. — Слава о моем высоком профессионализме распространилась за границу. Главы других государств стали искать моей помощи в разоблачении членов тайных обществ. Одним из таких монархов оказался русский царь.

— Это объясняет, как прусский агент сделался главным царским шпионом, — вставил Слейд. — Я никак не мог этого понять. Но как вам удалось оправдать свой переход на службу к царю? Разве это не противоречило вашему долгу перед королем?

— Отнюдь, — сказал Штайбер. — Король одолжил меня царю в обмен на некую услугу.

— На услугу вроде военной поддержки со стороны России, полагаю, — догадался Слейд. — Но каким образом вы можете продолжать служить королю, если охотитесь за доктором Кавана и его оружием, чтобы передать их царю? Не ходите ли вы по лезвию бритвы?

— Напротив, я убиваю сразу двух зайцев. Король приказал мне отправиться в Англию, чтобы выследить членов Лиги коммунистов — революционного общества, основавшего свой штаб в Лондоне. Я внедрился в это общество и подружился с его лидером. Он страдает острым геморроем. Я представился врачом и достал для него чудодейственное лекарство. Принеся его ему домой, я украл список членов его организации. Их скоро арестуют. Если вам интересно, — добавил Штайбер, — лидера зовут Карл Маркс.

— Как вы можете так поступать? — с презрением спросил Слейд. — Разве у вас нет никакого сочувствия к людям, которых угнетают ваши хозяева?

— Сочувствия у меня — хоть отбавляй, — ответил Штайбер. — Я верю, что почвой, питающей их несчастья, является бедность и что, только покончив с бедностью, можно эффективно избавиться от подрывной деятельности. Нищету же можно победить, предоставив рабочим возможность лучшего образования, лучшей оплаты труда и обеспечив им более высокий уровень жизни. Но я осуждаю тайные заговоры и попытки свергнуть правительство. Изменения в обществе должны происходить в рамках закона и порядка, а не путем мятежей и насилия.

Его взгляды оказались более либеральными и человечными, чем я могла себе представить, но ни я, ни Слейд не могли согласиться с образом его действий.

— Неплохая речь, — сказал Слейд. — Но вместо того чтобы поступать в соответствии со своими убеждениями, вы сняли с себя всякую личную ответственность.

— Я изложил свои идеи прусскому двору, в результате чего приобрел там множество врагов.

— По вашим собственным словам, вы имеете доступ к главам многих европейских государств. Вы могли бы использовать свое влияние, чтобы убедить их покончить с бедностью. Вы же вместо этого стали ищейкой для безнравственных диктатур.

Гнев вновь вспыхнул в глазах Штайбера.

— Мы с вами не так уж отличаемся друг от друга. Вы тоже делали вещи, которые сами считаете недостойными, потому что исполняли приказ. На ваших руках крови не меньше, чем на моих. И ваша совесть не чище моей.

Слейд, плотно сжав губы, смотрел прямо перед собой на парящие далеко в небе облака. Я знала, что слова Штайбера больно ранили его, потому что в них была правда. Однако он сказал:

— Я — не такой, как вы. И докажу это, сделав вам предложение, которого вы не сделали бы никогда. Давайте вопреки верности начальникам объединим наши усилия, чтобы вывести из игры Найала Кавана и спасти мир.

Штайбер, ни минуты не колеблясь, ответил:

— Этого я сделать не могу.

Слейд посмотрел на меня, грустно улыбнулся и пожал плечами; он не особо ждал, что Штайбер согласится, но считал, что попробовать стоило. Теперь они оказались в тупике. Им никогда не удалось бы примирить свои разные представления о долге и чести.

В течение нескольких последовавших часов новизна впечатлений постепенно померкла, я устала от стояния у борта корзины и сидения на ее жестком полу. Чудовищная дань, которую пришлось заплатить за последние несколько ужасных дней, обессилила меня. Мои нервы не выдерживали постоянного рева двигателя; от яркого солнца кожа моя была опалена и болели глаза. Необходимость пользоваться ведром смущала до чрезвычайности. Фридрих и Вагнер пребывали в прострации от страха. Слейд и Штайбер больше не разговаривали, они молча помогали доктору Крику управлять аэростатом, но враждебность между ними была почти осязаемой. То, что у них в прошлом оказалось много общего, не прибавило Слейду симпатии к Штайберу. В других всегда больше всего ненавидишь то, что больше всего ненавидишь в себе. К тому же их разделяла слишком яростная ненависть и слишком много оскорблений, которые ни один из них не мог простить другому.

Сама я немного взбодрилась при виде живописного заката. Проплывая под облаками цвета лаванды по небу, окрасившемуся в оранжевые и красные тона, я испытывала восторг от близости к Богу. Но ночь опустилась быстро, и дальнейший полет проходил в темноте. Мы ориентировались по компасу и тусклому свету звезд, луны и фонарей, мерцавших на земле. Около восьми часов вечера мы наконец приблизились к Лондону.

Город казался неузнаваемым; раскинувшийся на многие мили, он был почти скрыт под покровом дыма, подкрашенного желтым светом тысяч фонарей, горевших вдоль улиц и в окнах домов. Я заметила несколько высоких башен и церковных шпилей, но единственной узнаваемой вехой оказалась Темза, чей черный, мерцающий в лунном свете изгиб делил город надвое.