-- Не скули. Встречать, что ли, кого приехал?

   -- Нет, разгуливаю!.. Прохлаждение вида собираю!.. Сын со службы должен быть... Тыщи верст! -- Он с испугом поднял грязный палец вверх. -- Тыщи, это тебе не что-нибудь!.. А-а, будь она проклята, забастовка ваша чертова!.. Машины, что ли, не в порядке, али как?

   -- Рабочие бунтуют!

   -- Что-о? -- Брови мужика, как черви, изогнулись, из морщин на лбу образовалась расплывчатая буква "м", тупо прищуренными водянисто-серыми глазами он смотрел в лицо мне.-- Это как же, например, бунтуют?

   -- А так, не слушаются начальства, бросили работы, остановили железную дорогу.

   -- Почему так?

   В голосе проезжего, в глазах уже проскальзывала явная злоба ко мне.

   -- Хотят, чтобы в России были лучшие порядки...

   -- В какой это Расеи?

   -- В нашей, где живем.

   -- А я при чем? -- закричал мужик, вскакивая.-- А если ко мне сын идет на побывку, а я не могу его дождаться?.. Бить их некому, мошенников!..

   Из боковой комнаты в зал просунул голову начальник.

   -- Что вы тут орете? Там больной ребенок.

   На нем форменная тужурка с малиновыми кантами, надетая поверх ночной сорочки. Распухшая правая щека подвязана носовым платком. Лицо желтое, кислое, небритое.

   Мужик сдернул шапку, подбегая к нему.

   -- Дурака они из меня строят, ваша милость. Не придет, говорят, машина с Белой Церковы, а ко мне сын должен быть в побывку, купил вина, овцу зарезал... Тыщи верст!.. Сто с четью ехал... Грязь-то!.. Лошадь измоталась, запряги-ка вас по этакой дороге!.. Не придет!.. Это как же не придет -- у меня письмо от сына!..

   -- Василий,-- не обращая на мужика внимания, тоскливо протянул начальник,-- что ж ты, братец, самовар-то, а? Опять забыл?

   Прикрыв глаза, потягиваясь, он протяжно зевнул; мужик, продолжавший жаловаться ему на забастовщиков, смолк, почесался и тоже зевнул; за ними -- я.

   -- Сейчас, Роман Петрович,-- отозвался сторож из дворянской.-- В одночасье!..

   Со двора вошла большая пегая собака. С боков и пушистого хвоста ее текла вода.

   -- Султан, зачем? Пошел вон! -- вяло пробрюзжал начальник.-- Ишь, сколько грязи натащил!.. Пошел, пошел!..

   Собака легла на живот и поползла к ногам начальника, заглядывая ему в глаза и хлопая, как вальком, мокрым хвостом по полу.

   -- Ну, будет, нечего!.. Пошел отсюда! -- осторожно отстраняя ее, настаивал начальник.

   Собака повернулась на спину, махая лапами.

   -- Ишь ты как, сатана, ластится! -- громко засмеялся мужик.-- Что твой человек!..

   Сторож поставил около грубки нечищеный, с прозеленью самовар; сняв с ноги сапог, стал с ожесточением раздувать им.

   Начальник зевнул еще раз, почесал волосатую грудь, поправил объявление Шустова.

   -- Гвоздик бы тут надо... Василий, прибей еще один гвоздик.

   Вперевалку, загребая драными туфлями, он направился к дверям.

   -- Как же мне быть-то, ваше благородие? -- подскочил к нему мужик. За мужиком -- собака.-- Ждать или не надо?

   -- Не ходят поезда-то. Если хочешь, жди.

   -- Докуда?

   -- А я почем знаю!

   Начальник хлопнул дверью.

   Сторож, фыркая, отбросил сапог, наставил трубу, сел у самовара на корточки, вертя из телеграфного бланка "собачью ножку". Долго, упрямо пыхтел, зажигая через самоварную решетку лучину, чтобы закурить, не зажег и злобно выругался.

   -- Тебе кого же из Белой Церквы? -- спросил он, шаркая о колено мокрым серником.

   -- Сына жду в побывку... Шестнадцатой роты его величества ефретер,-- с готовностью ответил мужик.

   -- Ишь ты как! Я тоже служил в Белой Церкве... младший унтер-фцер... Только в девятой роте... Там поляков много...

   -- Вот, вот!.. И он нам то же самое: жиды да поляки, жиды да поляки... Поди, знал Васютку-то нашего? Василий Голубев... По батюшке -- Назарыч...

   -- Нет, я давно... с девяносто третьего...

   Сторож походил взад-вперед по залу, заметив собаку, презрительно сдвинул брови.

   -- Растянулась, купчиха!.. Султан!..

   Собака завиляла хвостом.

   -- Нежишься?

   Сторож больно ткнул ее сапогом под скулы. Та пронзительно взвыла, подняв морду вверх, и полезла под лавку, а сторож удивленно спрашивал:

   -- Ну, чего ты, дура? Замолчи сейчас же!

   Обратившись к мужику, он предложил, указывая на десятичные весы в углу:

   -- Хочешь, узнаем, сколько в тебе весу? Становись вот на это место.

   -- Нам это ни к чему! -- раздраженно сказал тот.

   -- Понимаешь ты черта лысого, дурак,-- ответил сторож.

   Собака продолжала тихонько выть.

   -- Брось, убил, что ли? -- с упреком обернулся он к собаке.-- Стерва! Тронуть нельзя, избалованную!..

   И вот что-то глухо загудело, потом раздались тревожные свистки паровоза, в телеграфной комнате мелко, испуганно затараторил колокольчик.

   -- "Не придет! Не жди!" -- крикнул, передразнивая нас, мужик.-- На дурака напали! Так я вам и поверил, бряхунам!

   Он опрометью бросился к дверям, а вслед за ним испуганно вскочили остальные, будто в том, что идет поезд, было не обыкновенное, привычное, повседневное, надоевшее, а что-то из ряда вон выходящее, жутко радостное, большое.

   Беспокойной группой люди сбились на платформе, жадно, с вытянутыми лицами глядя вперед на штабель дров, в открытое поле, на быстро увеличивающуюся черную точку, выползавшую из серой мглы. Держа под мышкою сигнальные флажки, без фуражки, со сбитой за ухо повязкою, по платформе метался начальник. Молодой безусый телеграфист то выбегал на улицу, то прятался в дежурной комнате; второй -- постарше, рыжий, с бакенбардами -- суетливо выбивал в окне заржавевшие болты.

   -- Комиссаров! Комиссаров! Подтолкни, пожалуйста, с платформы!.. Стой, бьешь по пальцу!.. Стой же, болван! Комиссаров!

   Спотыкаясь о шпалы, на пост бежал стрелочник. Сторож, вцепившись обеими руками в семафорный рычаг, замер.

   Свистки, совсем близкие, стали непрерывными.

   -- Один паровоз!..

   -- Разведочный!..

   -- Будто с вагонами!..

   -- Оди-ин!..

   Задрожали стекла, заходила, запрыгала деревянная платформа. У трубы на черном, блестящем от дождя хребте котла развевалось красное знамя.

   -- Това-рищи! -- молодо, звонко, захлебываясь, крикнул кто-то с тендера, мелькнуло несколько веселых, улыбающихся лиц, трепыхнулось белое -- платок или бумага, паровоз пронзительно засвистел, и все, как сон, пропало, Только в ушах продолжало сладко звенеть это сильное, молодое, радостное: това-рищи!..

   Не знаю -- как, не помню -- почему,