— Айседора уезжает, — сказал я ему.

— Куда? — нервно встрепенулся он.

— Совсем... от вас.

— Куда она хочет ехать?

— В Кисловодск.

— Я хочу к ней.

— Идемте.

Я тихо нажал бронзовую ручку и так же тихо отворил дверь. Айседора сидела на полукруглом диване, спиной к нам.

Она не услыхала, как мы вошли в комнату.

Есенин тихо подошел сзади и, опершись о полочку на спинке дивана, наклонился к Дункан.

— Я тебя очень люблю, Изадора. очень люблю, — с хрипотцой прошептал он».

Американские репортеры с чрезвычайным любопытством писали о роскошных нарядах Айседоры и внешности Есенина. «Нью-Йорк Уорлд» сообщала своим читателям: «Вскоре появился муж мадам Дункан, юноша, похожий на мальчика. По внешним данным он мог бы стать отличным полузащитником в любой футбольной команде — рост 5 футов 10 дюймов, белокурая, коротко остриженная голова сидит на паре широких плеч. У него узкие бедра и ноги, способные преодолеть 100 ярдов за 10 секунд.

Классическая Айседора несколько оживилась, когда группа поднялась на верхнюю палубу. Мистер Есенин заулыбался, как студент, когда его попросили позировать в обнимку с женой. Его смущение очень развеселило мадам Дункан. Она поцеловала его перед фотокамерой. Поэт улыбался и курил, недоверчиво вдыхая дымок американской сигареты. Они предполагают оставаться здесь до февраля, а потом уедут обратно в Россию, где Айседора организовала школу».

«Нью-Йорк Таймс» подробно рассказывала о том, как на прогулочной палубе «Парижа» Айседора «полулежала на кушетке, красиво обвивая левой рукой шею мужа. Притянув его белокурую напудренную голову к своему плечу, мадам Дункан сказала, что он молодой поэт-имажинист. Его называют вторым великим поэтом после Пушкина».

«Несмотря на то что Айседора была разгневана на чиновников, — писала газета «Нью-Йорк Геральд», — ее муж, молодой яркий блондин, русский поэт, кажется, воспринял этот случай как обыкновенный и несерьезный. Ее муж (стройный, атлетического сложения, широкоплечий, с тонкой талией) объясняется с Айседорой в основном через ее секретаря. Он выглядит моложе своих 27 лет и по одежде не отличается от обычного американского коммерсанта — простой серый костюм из твида. Не владея английским, он, стоя рядом с женой, кивает с одобрительной улыбкой, подтверждая все, что она говорит репортерам. Оба производят впечатление искренне влюбленных и не стараются скрывать свои чувства от посторонних. Айседора показала томик стихов своего мужа в свободном переводе на французский.

Виды Манхэттена ошеломили молодого русского поэта, и он пообещал непременно написать об этом. Ему нравится воспевать бродяг и скитальцев, хотя сам не похож ни на тех, ни на других. О нем говорят, что он грустный, но кажется, что это самый веселый большевик, который когда-либо пересекал Атлантику.»

Мери Дести пишет: «Во время поездки Айседоры по Америке начал проявляться безрассудный нрав Есенина. Он решил, что Америка встретила его не так, как подобает, и злился за это на Айседору, по всякому случаю оскорбляя ее и ее страну. В газетах было много скандальных сообщений, более или менее преувеличенных, но в них было достаточно правды, чтобы сделать жизнь совершенно невыносимой».

12 ноября 1922 года Есенин возмущенно написал из Нью-Йорка ближайшему другу Анатолию Мариенгофу: «Милый мой Толя! Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке. Было бы так плохо, что хоть повеситься». Видно, что Есенин затосковал по дому. Он разочаровался в американцах: «Никак не желаю говорить на этом проклятом английском языке», — добавляет он. На английском Есенин не желал говорить из принципа, говорил, что «боится испортить и забыть русский язык».

Имажинист Александр Кусиков чуть позже получил еще более отчаянное послание: «Я расскажу тебе об Америке позже. Это самая ужасная дрянь. Я полон смертной, невыносимой тоски. Я чувствую себя чужим и ненужным здесь, но когда я вспоминаю Россию, вспоминаю, что ждет меня там, я не хочу возвращаться.» Кусикову же были написаны ставшие уже знаменитыми строки: «Тоска смертельная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию. Не могу! Ей-богу, не могу! Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу. Напиши мне что-нибудь хорошее, теплое и веселое, как друг». В письме издательскому работнику А.М. Сахарову Сергей Александрович также прямолинеен, выражая свой ужас перед заграницей: «Родные мои! Хорошие! Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет. В страшной моде господин доллар, на искусство начхать, самое высшее — музик-холл.»

Критик и литературовед М. Менедельсон в своих воспоминаниях рассуждает о причинах отторжения Есениным Америки: «Впрочем, гораздо чаще мне случалось видеть в Америке Есенина, глубоко ушедшего в свои тайные и какие-то очень горькие думы. И желание понять их суть, как и узнать причины столь активного стремления поэта, которое я заметил во время первой встречи с ним, — подчеркнуть, что у него нет никакого интереса к Америке, не давало мне покоя. Разумеется, мне трудно было понять тогда, что отношение Есенина к Америке отчасти объяснялось двусмысленностью его положения в этой стране. Большинство американцев, если они и узнали из газет о приезде русского поэта, думали о нем лишь как о муже их соотечественницы. А сколько тягостного и даже оскорбительного было для Есенина в его тщетных попытках добиться издания его стихов на английском языке, в провале надежд на то, что наконец-то он предстанет перед американцами человеком творческим, а не просто молодым спутником Айседоры Дункан, неизвестно на что расходующим свои дни».

Ближайший друг Сергея Есенина Лев Повицкий вспоминает, как посетил поэта в сложнейший момент его жизни, позже ставшим переломным в отношениях с Дункан: «Я вернулся в Москву к моменту приезда Есенина и Дункан из-за границы и отправился к нему на свидание в отведенный Дункан особняк на Пречистенке. Я его застал среди вороха дорожных принадлежностей, чемоданов, шелкового белья и одежды.

Мы обнялись, и он крикнул Дункан. Она вышла из соседней комнаты в каком-то широчайшем пестром пеньюаре. Он меня представил ей:

— Это мой друг Повицкий. Его брат делает Bier! [11] Он директор самого большого в России пивоваренного завода.

Я с трудом удержался от смеха: вот так рекомендация. Позднее я понял смысл этих слов. Для Дункан человек, причастный к производству алкоголя, представлял, по мнению Есенина, огромный интерес. И он, по-видимому, не ошибался. Она весело потрясла мне руку и сказала:

— Bier очень хорошо! Очень хорошо!..

Вид этой высокой, полной, перезрелой, с красным грубоватым лицом женщины, вид бывшего барского особняка — все вызывало у меня глухое раздражение. Как это все непохоже на обычную есенинскую простоту и скромность.

Когда она ушла, я зло проговорил: