исключили и не желали снова встретиться с ими же исключенным.

Конструктор Борис Луцкой – его не пускали по непонятным причинам, так говорил Дед Борис. До Первой Мировой войны Луцкой работал в Германии у Даймлера, с началом войны был немцами арестован, отсидел в Шпандау, после войны его выпустили и стал он проситься, нет, рваться на родину. В середине 20-х годов, дед приехал в Германию, а друг-конструктор хотел продемонстрировать вездеход, изобретенный им за время заключения специально для отечественного бездорожья. Долго не могли они под Берлином найти бездорожья, но все-таки отыскали кочковатое поле и понеслись, а визы, которой Луцкой добивался, он так и не получил. Советская власть не нуждалась в конструкторе, имевшем европейское имя? Со мной, по возрасту и по условиям времени, дед не мог говорить о причинах отказа, но коренились причины, как дед намекал, не в руководящих инстанциях, а в болотной трясине личных пристрастий. Уже после смерти деда я написал А. С. Яковлеву: не виделся ли он с Луцким, когда ездил к Мессершмиту? Пришел ответ: «Не виделся». Так отвечают, когда разговаривать с тобой не хотят.

Совсем недавно историк техники, кудесник поиска, биограф Луцкого установил, что Луцкой приезжал в родные края под Бердянском, а Бердянск находился под махновщиной[152]. Это посещение едва ли прошло бесследно и могло доставить Луцкому репутацию «махрового монархиста», пускай махновщина не монархизм, однако и к монархистам у советской власти отношение было избирательным, если бывшие монархисты выражали готовность с ненавистной им властью сотрудничать, а тут, видите ли, визы не дали какому-то монархисту, хотя бы и махровому! И кто определял его махровость? В городе Горьком в 50-х годах я познакомился с престарелым членом Союза русского народа, местные знали, что он был черносотенцем, и ему же советская власть дала персональную пенсию, понятно, не за то, что был он черносотенцем, а за то, что стал передовым работником на заводе «Красное Сормово». Так что, если Луцкого заклеймили и не пустили в Советскую Россию, то остается выяснить, кто и по каким мотивам не пустил. Ярлычки монархист-октябрист, правое-левое, передовое-отсталое срывать нельзя, если не как попало навешены, – суть их скажется в словах и поступках того, на кого они были навешаны, но ярлычками личность не исчерпывается, о всяком надо судить и по обстоятельствам, и по делам его.

Поблагодарили мы с Мишкой-Яковлевым Телешова. Помня, как Куприн гордился тем, что видел человека, видевшего Пушкина, у патриарха-писателя, который видел Тургенева и пожал руку Толстому, я попросил оставить свой автограф на машинописи его речи о Бунине, и припустились мы восвояси. Стал я готовить заседание, объявление вывесил. Народ собрался. Но у факультетского магнитофона другая скорость: получался уже не голос, пусть и столетнего старика, а стон допотопного чудовища. Мишка-Яковлев, как назло, куда-то уехал. Потом рассказывал: Твардовский заглядывает к нему из редакции «Нового мира» (это – рядом) и просит поставить ту же звукозапись.

Книги и кони

«И видны за полверсты,

Чтоб тебе не сбиться…»

Александр Твардовский, «Теркин на том свете».

«Нельзя ли Александру Трифоновичу на дачу устроить навоза?» – от имени своего друга-поэта спрашивает меня Мишка-Яковлев, наслышанный о моих связях в конном мире. Рядом с Твардовским оказывался не раз, при нем в «Новом мире» печатался», он нам с отцом прислал «Теркина на том свете», а познакомиться – не познакомились.

Когда появился «Василий Теркин», я испытал чувство, похожее на аффект, о котором рассказывает трубач из джаза Глена Миллера. Сыграли они в первый раз In the Mood («Под настроение») и «почувствовали, что-то произошло». Что за мелодия и откуда она, давно забыто, а мелодия звучит до сих пор как позывные, в рекламе, в программе «Классическое кино». Станут ли «Василия Теркина» читать, как мы читали, но чувство у нас было, как у трубача: что-то свершилось. И в первом издании поэмы с иллюстрациями Верейского с титульного листа шагал в жизнь солдат подобно тому, как множество знакомых нам персонажей покидали пределы переплета. Нескольких строк из «Книги про бойца» достаточно для бессмертия: «Хорошо, когда кто врет весело и складно».

Просьбу поэта, переданную через нашего общего друга, воспринял я как послание из вечности. С такой же или похожей просьбой, краснея, ко мне обращались многие современники. Анна Аркадьевна Елистратова, вся пунцовая, просит: «Нельзя ли достать немного овса и клочок сенца для моей внучки, точнее, для ее хомячка?» Зверек был снабжен фуражом так, что и лошадь не смогла бы столько съесть. А насчет навоза отвечал я в духе Шерлока Холмса: «Проще простого! Проще простого!» На самом деле детектив этих слов не произносит, но легенда приписала их ему, а уж после «Элементарно, Ватсон, элементарно», как произнес друг мой Васька, не поверить в эти слова невозможно.

Но вдумаемся: сено, овёс, навоз (!) дефицит в России. Мой тесть-строитель имел обыкновение говорить, что перебои с песком начнутся в пустыне, если там установить нашу систему: порок конструкции! Порок не в социализме, а в том, что наш так называемый «социализм» оказался построен на основе неразвитого капитализма, как говорил князь-коммунист Мирский. Вроде как топить сырыми дровами. Врожденные и неустранимые пороки имеются у всякой системы, вопрос лишь в том, насколько отдельные недостатки сказываются на деятельности всей системы. Пороки капитализма выражаются не в постоянных нехватках, а в избыточности.

Об этом слышали мы со школьной скамьи, но увидеть надо своими глазами, что читали в книгах, в том числе, американских, увидеть и поверить: да, порок избыточности. Почему так происходит, объяснил Бухарин, и объяснение стоило ему жизни: «И тут и там диспропорция между производством и потреблением, но у нас это соотношение взято «навыворот» (там – перепроизводство, здесь – товарный голод; там – спрос со стороны масс гораздо меньше предложения, здесь – этот спрос больше предложения); и тут и там идёт вложение огромных сумм “капитала”, которое связано со специфическими кризисами (при капитализме) и “затруднениями” (у нас)»[153].

Конные связи, мир ипподрома – мои «пампасы», возврат к почве, поиск корней. У Деда Бориса сохранялся «Вестник русской конницы». Почему вдруг конницы? Там печатались сведения о летании – едва народившейся авиации, ещё не имевшей собственного печатного пристанища. Кавалеристы поддержали ранних авиаторов, призовые наездники предоставили первым летчикам беговую дорожку для взлета, и эта близость продолжала сохраняться, воплощаясь в людях – легендарный летчик Громов, державший лошадь при себе даже во время войны (и давший мне рекомендацию в конно-спортивную школу «Труд», бывший «Пищевик»)),