* * *

Горячее стремление Петра побыстрее избавиться от всех следов и пережитков старомосковских обычаев печально сказалось на судьбе его жены, Евдокии. Осень его возвращения из Европы отмечена окончательным разрывом между двадцатишестилетним царем и двадцатидевятилетней царицей.

Петр давно хотел расторгнуть свой брак и отделаться от унылой и надоедливой женщины, которую он никогда не любил и на которой его заставили жениться. С самого начала ни для кого не являлось тайной, что Петр избегал общества своей жены. Она была недалекой и необразованной, пугалась его пристрастий и не любила его друзей, особенно Лефорта и вообще иностранцев, захвативших такое место в жизни Петра. Как истинно православной женщине, верившей, что иностранцы – источник ереси и скверны, ей было невыносимо видеть, как ее муж перенимает их одежду, язык, обычаи и образ мыслей. Пытаясь встать между своим увлекающимся, упрямым мужем и той жизнью, к которой он стремился и которую ему открыли его новые друзья, Евдокия только усугубляла непрочность собственного положения. Кроме того, зная, что Петр ей не верен и швыряет деньги на свою любовницу Анну Монс, она по глупости не скрывала ревности, чем весьма раздражала мужа, а ее усилия угодить ему письмами или знаками внимания нагоняли на него скуку. Словом, жена надоела Петру, мешала ему, и он мечтал от нее освободиться.

Мысль отделаться от бестолковой, пустой, норовившей связать его по рукам и ногам супруги приходила ему в голову еще на Западе, пока он обедал, танцевал и беседовал с восхитительными женщинами, которых встречал повсюду, куда бы он ни приехал. За полтора года странствий он не написал Евдокии ни строчки, зато в письмах к оставшимся в России друзьям прозрачно намекал на свои намерения. Он написал из Лондона письма дяде, Льву Нарышкину, и Тихону Стрешневу с настойчивой просьбой уговорить царицу постричься в монахини, после чего все ее былые мирские связи, включая узы брака, стали бы недействительны. Возвратясь из Англии в Амстердам, Петр усилил нажим. Он потребовал, чтобы в дело вмешался Ромодановский и использовал свое влияние на строптивую царицу. Привлекли даже патриарха, хотя он всячески старался избежать неприятного поручения. К тому моменту, как Петр попал в Вену, он принял окончательное решение. Об этом явственно свидетельствовало его нежелание поднять тост за императрицу, поскольку это означало бы, что в ответ будет предложен тост за здоровье царицы.

Очутившись в Москве, Петр сперва наотрез отказывался видеться с Евдокией. Вне себя от гнева, он расспрашивал Нарышкина и других, отчего не выполнен его приказ в отношении царицы. Те отвечали, что государю следовало бы самому разобраться в столь тонком деле. Тогда, пробыв в Москве несколько дней, Петр велел Евдокии явиться для разговора с ним в дом Виниуса. Они препирались четыре часа: Петр яростно настаивал на том, чтобы жена отправлялась в монастырь и дала ему свободу. Евдокия, черпая силы в отчаянии, упорно отказывалась, ссылаясь на свой материнский долг. Она предсказывала (как оказалось потом, совершенно точно), что, попав в монастырь, она больше не увидит сына. А потому, заявила царица, она никогда добровольно не оставит дворец и не откажется от брака с Петром.

После этого разговора Петр ушел с намерением все равно добиться своего. Сначала Алексея, тогда восьми с половиной лет, отняли у матери, увезли в Преображенское и поручили заботам младшей сестры Петра, Натальи. А вскоре, рано поутру, во дворец прислали простую почтовую карету, без боярышень и сенных девушек. Туда затолкали Евдокию, и возок затарахтел по дороге в Суздаль, в Покровский монастырь. Через десять месяцев царицу против ее воли постригли в монашество под новым именем Елены. В дальнейшем ей еще предстояло неожиданным образом сыграть роль в жизни Петра, но сейчас желание его сбылось: он наконец освободился.

* * *

В месяцы, последовавшие за возвращением царя из Европы, он вводил и другие изменения в российскую жизнь. Многие из них были поверхностны и имели скорее символический характер: подобно бритью бород и укорачиванию подолов, они являлись предвестниками глубоких государственных реформ последующих десятилетий. Эти первые преобразования не повлекли за собой существенных перемен в русском обществе. Но русским они все равно казались чуждыми, так как затрагивали самые основы повседневной жизни.

Одно из этих преобразований касалось календаря. С незапамятных времен россияне вели летоисчисление не от Рождества Христова, а от того дня, когда, по их мнению, был сотворен мир. В соответствии с этим счетом, Петр приехал из Европы не в 1698 году, а в 7206-м. Кроме того, новый год в России начинался не 1 января, а 1 сентября, что объяснялось убеждением, будто сотворение мира произошло осенью, когда злаки и другие плоды земные достигли полной зрелости и настала пора собирать их, а уж никак не посреди зимы, когда земля спала под снегом. По обычаю, наступление нового года, 1 сентября, отмечалось большими торжествами, на которых царь и патриарх восседали на двух тронах в одном из дворов Кремля, окруженные боярами и толпами народа. Петр перестал соблюдать этот обряд как устаревший, но новый год по-прежнему отсчитывался с 1 сентября.

Желая привести и летоисчисление, и отсчет нового года в соответствие с принятыми на Западе, Петр в декабре 1699 года издал указ о том, что следующий год начнется 1 января и будет тысяча семисотым. В указе царь честно признал, что это изменение вводится, дабы сообразоваться с Европой[67]. Однако, чтобы переубедить тех, кто утверждал, будто Бог не мог создать Землю посреди зимы, Петр предложил им «ознакомиться с глобусом и доброжелательно и спокойно объяснил им, что Россия – это еще не весь мир и что когда у них зима, то по другую сторону экватора в это же время всегда царит лето». Чтобы отпраздновать нововведение и закрепить этот день в сознании москвичей, Петр приказал во всех церквах провести 1 января специальные новогодние богослужения. Кроме того, он распорядился, чтобы в честь праздника входную дверь изнутри украшали еловыми ветками, и приказал всем горожанам выражать свою радость и громко поздравлять друг друга с Новым годом. Все дома следовало украсить горящими плошками с маслом и открыть для гостей на семь дней.

Петр ввел и новые российские деньги. После заграничных вояжей ему стало стыдно, что в его владениях такая запутанная, лишенная единообразия, чуть не азиатская денежная система. До этого момента значительную часть денег, имевших хождение в России, составляли иностранные монеты, как правило, германские или голландские, с выбитой на них буквой «М», что значило «Московия». Из русских монет в широком обращении были только маленькие овальные кусочки серебра, которые назывались копейками и имели на одной стороне изображение Святого Георгия, а на другой – царский титул. По качеству серебра и по размерам копейки отличались большим разнообразием, причем, если требовалась разменная монета, их просто рубили на части. Петр, под впечатлением визита на английский Королевский монетный двор, осознал, что для развития торговли необходимо располагать соответствующим запасом официально утвержденных денег, выпускаемых и охраняемых государством. Поэтому он велел начать выпуск больших, красивых медных монет, которые бы заменили старые копейки. Впоследствии он стал чеканить золотые и серебряные монеты более высокого достоинства, вплоть до рубля, равного ста копейкам. Через три года выпуск новой монеты достиг такого размаха, что ее суммарное количество в обращении равнялось девяти миллионам рублей.