Он вышел в сад и заплакал.

Де Кунинг и правда был теперь первый. Впрочем, для многих он стал первым еще раньше. Очевидно, однако, что, пока Поллок был жив, сам де Кунинг – прекрасно сознавая, чем обязан Поллоку, – в этом сомневался.

Теперь сомнений не осталось.

Или все-таки остались? Во всяком случае де Кунинг повел себя так, словно пытался кому-то что-то доказать. Не прошло и года со смерти Поллока, как он завел роман с его бывшей любовницей Рут Клигман. Друзей и знакомых эта новость ошеломила: все равно что проснуться и вдруг вспомнить свой сон, истолкование которого настолько очевидно, что лучше никому о нем не рассказывать. Слова одного из свидетелей отражают общественное мнение: «Его связь с Рут – надгробный камень Джексону».

Отношения де Кунинга с Клигман продолжались несколько лет – намного дольше, чем быстротечная, заведомо обреченная интрижка Клигман с Поллоком. Но то ли их отношениям не хватало романтического трагизма, которым безвременная смерть художника осветила связь Клигман с Поллоком, то ли по какой-то иной причине этот роман не оставил большого следа в душе – ни у де Кунинга, ни у Клигман. И позже в своих мемуарах, красноречиво названных «Любовный роман», Клигман описала не годы жизни с де Кунингом, а короткую связь с Поллоком. Со своей стороны, де Кунинг, через много лет отвечая на вопрос Джеффри Поттера о Клигман, сказал, что «она, вероятно, очень любила его [Поллока]». И потом задумчиво добавил: «Она, в общем, и меня тоже любила, уже после. Она не притворялась, но, как бы это сказать, особой страсти не было, ничего такого не было».

Через три года после смерти Поллока де Кунинг и Клигман поехали в Европу и провели там лето и осень. Их отношения начали накаляться. Де Кунинг столкнулся с теми же проблемами, которые сгубили Поллока. Еще пять лет назад за пределами небольшого круга любителей искусства на Манхэттене о нем почти никто не слышал. Он жил на положении незаконного иммигранта – у него не было даже счета в банке. Теперь он стал знаменит, получил международное признание. Его на все лады превозносили, перед ним заискивали, он не успевал опомниться от кутежей и попоек – практически не просыхал, и все это не шло ему на пользу. Он стал раздражительным, и раздражительность нередко переходила в откровенную злость.

Он дошел до состояния, в какое некогда периодически впадал Поллок: начал затемно слоняться по улицам и затевать глупые ссоры, часто заканчивавшиеся дракой. Он дождался, что одна женщина дала ему по голове бутылкой, чтобы отстал; в другой раз он выбил кому-то зубы и получил повестку в суд.

И теперь, приехав с Клигман в Европу, он только и делал, что ко всем цеплялся и распускал руки. Любовники расстались в Венеции и воссоединились в Риме – в Риме Феллини. Они поехали в отель, где их уже встречали папарацци, а оттуда в ночной клуб. Там они встретили раннее утро и устроили публичный скандал.

«Это был просто ужас, – рассказывала Стивенсу и Суон римская приятельница де Кунинга Габриелла Друди. – Как они кричали друг на друга! Под конец Билл сказал: „Шла бы ты… в могилу к своему Джексону Поллоку!“… Рут пожала плечами: „Я всего пару месяцев была с Джексоном Поллоком, а он ревнует“».

В конце 1950-х годов де Кунинг достиг почти вселенской славы, о которой мечтал Поллок – и которой сам непостижимым образом достиг, хотя и наслаждался ею совсем недолго. Томас Хесс ввел понятие «l’école de Kooning» («школа де Кунинга») и написал первую монографию о его творчестве. Она была издана в 1959 году в серии «Великие американские художники». Голландец-нелегал стал американским гражданином, а его картины в годы холодной войны отправляли в разные страны мира как высочайшее достижение американской визуальной культуры. Критики были без ума от его блистательно раскрепощенной живописной манеры. Репортеры популярных изданий роились вокруг де Кунинга, сполна оценив магнетизм его мужественно-романтичного облика.

К этому времени сложилась и достигла, так сказать, критической массы определенная художественная среда – намного более представительная и динамичная, чем жалкая кучка авангардистов 1930–1940-х годов. И в этой среде де Кунинга провозгласили королем. «Словно сказочный дудочник-крысолов, он увел за собой целое поколение», – скажет о нем Гринберг.

Но самое главное – в это время, как по волшебству, возник жизнеспособный рынок современного искусства. В 1959 году, в день открытия персональной выставки де Кунинга, коллекционеры начали выстраиваться в очередь перед галереей Сидни Джениса в 8:15 утра. К полудню девятнадцать из двадцати двух выставленных картин были проданы. Де Кунинг, по словам Фэрфилда Портера, «впервые в жизни разбогател».

Но радости не было. Чем громче звучал восторженный хор, тем больше обласканный славой художник производил впечатление загнанного, изуверившегося, озлобленного неврастеника. Один на своей королевской вершине, он вел себя так, словно каждая минута могла стать последней, – в точности как некогда Поллок. И так же тосковал по оставившим его друзьям-товарищам – бесследно сгинувшим «воображаемым братьям». Он скучал по давно покинувшему этот свет старине Горки. Скучал, безотчетно, по Поллоку. Да, Поллок больше, чем кто-либо, способен был бы понять, через какие тернии продирался сейчас де Кунинг; каково это – вдруг оказаться на вершине; какие силы возносят тебя и потом заставляют пить до бесчувствия.

А именно этим де Кунинг и занимался. Пить он не бросил до конца жизни, притом что «до конца» было еще три с лишним десятилетия (он умер в 1997 году). Выпивкой де Кунинг заглушал свои страхи и тревоги – и вызванные ими перебои в работе сердца. Однажды он поднял Марка-Релли в два часа ночи – колотил в дверь и все повторял: «Боже, боже, мне конец. Не могу остановиться». Как рассказывал Марка-Релли его биографам Стивенсу и Суон, доктор призывал де Кунинга успокоиться: «Вы себя изводите. Что за абсурдная идея – рисовать фигуру и самому же ее уничтожать… на вас это плохо влияет». В последующие десятилетия де Кунинга периодически укладывали в больницу. Он по собственной вине порывал связи с людьми – из-за пристрастия к алкоголю, из-за того, что на него нельзя было положиться. Пагубная привычка не могла не сказаться на его физическом состоянии: ноги так распухали, что он не всегда мог обуться; руки так тряслись, что ему стоило больших усилий поставить свою подпись. «Не забывайте, – говорил Марка-Релли, – [де Кунинг] рисовал, как Энгр, и живописец был отменный, не хуже старых мастеров. А ему приходилось все это отсекать, разрушать, отшвыривать, вот откуда все эти удары кистью по холсту наотмашь».

Де Кунинг прожил долгую жизнь, но его взлет, как и у Поллока, был удивительно коротким. К началу 1960-х его звезда погасла. На смену пришло новое поколение художников – молодые мало интересовались стилем де Кунинга и еще меньше той высокопарной риторикой, которая обеспечила ему громкий успех. Со временем героическая аура, окружавшая великого мастера «живописи действия», стала поводом для едких насмешек. Де Кунинга стали воспринимать как гигантскую, намеренно раздутую мишень, и трудно было не поддаться искушению проткнуть ее, словно воздушный шар. Художники молодого поколения – начиная с Роберта Раушенберга (который выпросил у де Кунинга рисунок, с тем чтобы стереть его и представить как собственную работу под названием «Стертый рисунок де Кунинга»), Джаспера Джонса и пришедших следом представителей поп-арта, минималистов, концептуалистов и так далее – испытывали более или менее устойчивое отторжение к станковой живописи (если относиться к ней всерьез, со всей силой страсти). В творчестве они ценили трезвость, рассудочность, игру ума. Их воротило от оглушительных репутаций абстрактных экспрессионистов и рьяного мифотворчества идеологов абстрактного экспрессионизма. Для них мастерство де Кунинга, рисовальщика и колориста, его страстный роман с масляной краской, его любовь к пейзажу, к морю, ко всему чувственному, нутряному, интуитивному были чем-то нестерпимо старомодным.