На Нарве выбор остановился, потому что там проживало многочисленное русскоязычное меньшинство. Программу мероприятия разработали Юхани и Анья Салоканнель, Майму Берг занимался организационными мерами от имени института, участвовал и мой старинный друг, всегда готовый помочь Анте Хальямаа, человек, который сначала гениально перевел «Путкинотко» Ноэля Лехтонена, а затем не менее гениально переводил Антти Туури. Рядом с Эдуардом появилась элегантная русская леди — Эдуард сказал, что и я ее знаю. Я не вспомнил, даже лицо не показалось знакомым, пока Эдуард не произнес имя: Марина.

A-а. С ней Эдуард уже однажды встречался в Финляндии. И в результате опоздал на начало собственной презентации. Я был тогда просто вынужден открыть мероприятие и уже рассказывал о выходящей в свет Эдуардовой книге и о самом Эдуарде, когда Эдуард, наконец, ворвался в помещение, притащив с собой Марину. Все прошло хорошо, разумеется; Эдуард вскоре разговорился и завладел аудиторией, но когда мероприятие закончилось, я ему кое-что по этому поводу высказал. Довольно веское.

Таким образом, Марину я отлично вспомнил. На этот раз с собой у нее был маленький сын, оставшийся после развода с Меэлисом, — я вдруг вспомнил даже имя ее бывшего мужа-эстонца. Марина была в очень дорогой шубе: свобода Эстонии и свобода предпринимательства хорошо обошлись с этой современной эстонско-русской бизнесвумен. Мы поздоровались, и может быть, нам обоим пришел на память именно тот момент, когда эта парочка с раскрасневшимися щеками ворвалась в кабинет директора-распорядителя Олли Реэнпяя, только чтобы заметить, что они безнадежно опоздали.

«Эдуард, он такой: всегда человек с сюрпризами», — помню, сказал я тогда. А затем еще улыбнулся — заставив себя.

Ничего подобного в Нарве, слава богу, не случилось. Нас встречал пришедший в запустение, но интересный город. А по другую сторону реки раскинулась бывшая хозяйка, Россия, и другая половина города, оставшаяся в другом государстве, под названием Ивангород. На обоих берегах дремали старинные крепости, мрачные стены пристально смотрели друг на друга. Граница была почти закрыта, трудно было встречаться с родственниками, вести торговлю. Дело по-прежнему так и обстоит. Плачевное какое-то чувство: наркотики, унылая жизнь, всевозможное убожество по обе стороны реки. Но об этом мы тогда думать не хотели.

Вечером мы выступали. Зал большой, но до последнего места заполнен взрослыми и детьми. Я говорил на финском и русском, Эдуард — на своем настоящем русском языке, и народ слушал, шумел, реагировал. Точно так же, как всегда бывало и раньше, когда Эдуард выступал среди своих «соязычников». Когда мероприятие закончилось, Эдуарда было не выдернуть из стоголовой толпы детей, которая окружила его и требовала автографов.

Атмосфера была такая безумная, что один русский мальчик с жаром попросил автограф и у меня, когда не смог пробиться к Эдуарду. У него была с собой книга, и когда я взглянул на заглавие, это оказался сборник русских народных сказок.

— Здесь? — удивился я. — Их написал не я.

И во мне проснулся скучный педант, я сказал, не могу, покачал головой и не накарябал своей подписи… То есть сразу не накарябал. Но сделал это тотчас, как только увидел ошеломленное и разочарованное выражение лица мальчика.

Как хорошо, что я это сделал, размышляю я теперь. Какая разница, чье имя ставить на титульном листе русских народных сказок? Кто-то над этими сказками когда-то думал, а многие развивали их дальше, в том числе по ходу дела и мы.

Иногда какой-то текст сохраняется, чаще — нет. Мы и сами ценим теперь только некоторых ушедших писателей.

Своих любимых авторов я знаю, а вот кто любимые у Эдика? Какие писатели ему действительно нравятся, кого он перечитывает снова и снова? Я спрашиваю об этом, и приходит ответ. Он короткий, потому что я получаю его за день до семидесятилетия Эдуарда, но все-таки ответ. Вот таков его список:

«Пушкин, Гоголь, Булгаков, Лесков, Зощенко, Войнович».

Это лучшие. Гоголь, говорят, выше Пушкина!

Один из упомянутых жив, Владимир Войнович, он действительно замечательный сатирик. Михаил Зощенко был того же склада. Его обвинили в 40-е годы в формализме! Не удивительно, что Эдуарду нравятся именно сатирики. Николая Лескова следовало бы перечитать; на финский переведены, по крайней мере, «Соборяне», а также «Леди Макбет Мценского уезда». Русский, русский! Самый близкий и сокровенный язык писателя Успенского.

А детские писатели? Я спрашиваю и об этом, и Эдуард упоминает в частности Туве Янссон. А еще Астрид Линдгрен и А. А. Милна, что касается остальной Европы.

Обязательная фигура в его каноне — конечно, Корней Чуковский. Дом-музей Чуковского в Переделкино расположен совсем недалеко от нынешнего дома Эдуарда. На финском был издан «Доктор Айболит» (Tohtori Kivuton); в 1981 году поэтесса Майла Пюлккенен сделала прекрасный перевод. В Переделкино находятся также подобные музеи Бориса Пастернака и Булата Окуджавы. Их Успенский, тем не менее, до своего списка не возвысил.

Книги про муми-троллей переводились и доступны по-русски. Эдуард не может с уверенностью сказать, когда впервые взял в руки «Муми-тролля»: «Если я правильно помню, они существовали всегда. Они ведь не были политическими. Специально я их не искал. Но когда в гостях такая книга попалась в руки, я начал листать и читать. И вдруг передо мной появились Морра, Тофсла и Вифсла, и всевозможные Снусмумрики. И я с радостью дочитал книгу до конца».

Почему Успенскому Янссон нравится больше, чем Линдгрен? Потому что сюжет истории у Линдгрен он всегда был способен предвидеть, а ход рассказов Туве Янссон — нет. Так сохраняется загадка, таинственная прелесть чтения; книги сами заставляют дочитывать себя до конца. Когда я рассказал это в 1990-е годы Туве Янссон, она обрадовалась: «Когда Успенский приедет в следующий раз, позвоните и заходите ко мне. И расскажите по телефону это же самое. Я вспомню тогда, о ком речь, и приму вас».

Эта встреча так и не состоялась, у нас всегда якобы было запланировано что-то другое. Но фраза Янссон глубоко запала в душу обоим.

2

О визитах Эдуарда в Финляндию в прессе писали удивительно много. Большой новостью был первый визит, но и остальные освещались немало, судя по вырезкам. С ними мы возвращаемся опять к началу пути. Во всех интервью Эдуард сам говорил беспрестанно и с удовольствием, тащить слова из него не приходилось. Интервью Ваппу Тийтола появилось в газете «Аамулехти» 3 декабря 1977 года. Озаглавлено просто: «Здесь был Дядя Федор». Уже это говорит современным читателям, каким известным персонажем стал Дядя Федор в Финляндии за короткое время.

Переводчиком выступал Мартти Анхава. Текст под фотоснимком говорит и нечто существенное: «Эдуард Успенский — авиационный инженер, ставший сказочником. Его крокодил Гена и Дядя Федор собрали многочисленных друзей и у нас. А сам Успенский считает своими лучшими друзьями финских муми-троллей».

Интересен также ответ Эдуарда на вопрос, появляется ли он в собственных книгах: «Конечно, я помещал себя в свои книги. Я — папа Дяди Федора, мудрый и симпатичный. Отчего бы нет, раз я мог выбирать?»