— Память сдает, — грустно сказал он. — Выбросил пятьдесят центов.

Напрасно.

— Вы управляете этой студией, — полуутвердительно-полувопросительно сказал я.

Оппенгеймер рассеянно кивнул.

— Нужно было сберечь эту сигару. Сбереги пятьдесят центов, и что ты будешь иметь?

— Пятьдесят центов? — ответил я, не понимая, к чему он клонит.

— В кинобизнесе нет. Здесь сбережешь пятьдесят центов — и положишь на свой счет пять долларов.

Оппенгеймер умолк и поманил боксеров. Те перестали выдирать цветы и уставились на него.

— Нужно только заниматься финансовой стороной дела, — сказал он. — Это нетрудно. Пошли, детки, обратно в бордель. — Затем вздохнул и добавил:

— Полторы тысячи кинотеатров.

Очевидно, на лице у меня опять появилось глупое выражение. Оппенгеймер обвел рукой патио.

— Открыть полторы тысячи кинотеатров — и все. Это гораздо легче, чем разводить чистокровных боксеров. Кино — единственный бизнес на свете, где можно совершать всевозможные ошибки и все же делать деньги.

— И должно быть, единственный бизнес, где можно иметь трех собак, поливающих мочой стол в кабинете, — добавил я.

— Нужно открыть полторы тысячи кинотеатров.

— А собаки слегка мешают взяться за дело, — сказал я.

На лице у него появилось довольное выражение.

— Вот-вот. Это главная помеха.

Оппенгеймер через зеленый газон поглядел на четырехэтажный дом, представляющий собой одну из сторон незамкнутого квадрата.

— Там находятся все конторы, — сказал он. — Я туда ни ногой. Вечные перестановки. Смотреть противно, как и что кое-кто тащит к себе в кабинеты. Самые дорогие таланты на свете. Даю им все, что душе угодно, столько денег, сколько хотят. С какой стати? Да ни с какой. Так, по привычке. Что и как они делают — совершенно неважно. Мне бы только полторы тысячи кинотеатров.

— Вам не хотелось бы, чтобы ваши слова появились в печати, мистер Оппенгеймер?

— Вы газетчик?

— Нет.

— Жаль. Было бы приятно, если бы кто-то упомянул, наконец, в газете этот простой несомненный факт. — Он сделал паузу, потом сердито фыркнул:

— Никто не напечатает. Побоятся. Идем, детки.

Старшая Мейзи подошла и встала возле него. Средний выдрал еще одну бегонию, а потом побежал рысцой и встал возле Мейзи. Младший Джок занял свое место, но вдруг с внезапным воодушевлением поднял заднюю ногу и стал мочиться на манжету хозяйских брюк. Мейзи небрежно оттолкнула его.

— Видите? — просиял Оппенгеймер. — Джок вздумал нарушить очередь. Мейзи этого не допустит.

Он нагнулся и погладил ей голову. Мейзи с обожанием взглянула на хозяина.

— Глаза твоей собаки, — мечтательно произнес Оппенгеймер, — самое незабываемое на свете.

Он широким шагом пошел по мощеной дорожке к административному зданию, а трое боксеров спокойно трусили рядом.

— Мистер Марлоу?

Я обернулся. Ко мне неслышно подошел рыжеволосый человек, нос его торчал, как локоть держащегося за поручень пассажира.

— Я Джордж Уилсон. Рад познакомиться. Вижу, вы знаете мистера Оппенгеймера.

— Мы немного поболтали. Он поведал мне, как руководить кинобизнесом.

Похоже, для этого требуется лишь полторы тысячи кинотеатров.

— Я работаю здесь пять лет, но ни разу не разговаривал с ним.

— Просто вас ни разу не обмочили его собаки.

— Может, вы и правы. Чем могу быть полезен, мистер Марлоу?

— Мне нужно видеть Мэвис Уэлд.

— Она на съемочной площадке. Идут съемки.

— Можно поговорить с ней там минуту-другую?

На лице Уилсона отразилось сомнение.

— Какой пропуск вам выдали?

— По-моему, обыкновенный.

Я протянул ему пропуск. Он просмотрел его.

— Вас послал Бэллоу. Это ее агент. Видимо, нас пустят в двенадцатый павильон. Хотите пойти туда?

— Если у вас есть время.

— Я работаю в отделе рекламы. Это моя обязанность.

Мы пошли по мощеной дорожке к проходу между углами двух зданий.

Бетонная дорога между зданиями вела к территории натурных съемок и павильонам.

— Вы работаете в конторе Бэллоу? — спросил Уилсон.

— Я только что оттуда.

— Говорят, солидная организация. Я и сам подумывал заняться этим делом.

В моей работе нет ничего приятного.

Миновав двух полицейских в мундирах, мы свернули в узкий проход между павильонами, посреди которого над дверью с номером 12 трепетал красный флажок и горел красный свет, а над красным фонарем непрерывно звенел звонок. Уилсон остановился у двери. Еще один полицейский, откинувшись назад вместе со стулом, кивнул ему и оглядел меня с тем уныло-мрачным выражением, которое нарастает у них на лицах, как ржавчина на цистерне для воды.

Звонок умолк, флажок замер, и красный свет погас. Уилсон открыл массивную дверь и пропустил меня вперед. Еще одна дверь. После солнечного света за ней оказалось совершенно темно. Потом в дальнем углу я увидел свет. Весь остальной громадный павильон казался совершенно пустым.

Мы направились к освещенному углу. Когда подошли поближе, стало казаться, что весь пол устелен черными кабелями. Стояли ряды складных стульев, несколько передвижных гардеробных с фамилиями на дверях. К съемочной площадке мы подошли не с той стороны, и я видел только спинки стульев, а по бокам — большие экраны. В стороне стрекотало несколько киноаппаратов.

— Крути! — крикнул кто-то. Раздался громкий звонок. Оба экрана засветились, показались вздымающиеся волны. Другой голос поспокойнее произнес: «Следите, пожалуйста, за своими позами, может, нам удастся подогнать эту маленькую синьетку. Начали».

Уилсон замер и схватил меня за руку. Невесть откуда послышались негромкие, нечеткие, представляющие собой бессмысленный шум голоса актеров.

Внезапно один из экранов погас. Спокойный голос тем же тоном произнес:

— Все.

Снова раздался звонок. Послышался шум общего движения. Мы с Уилсоном пошли дальше. Он прошептал мне на ухо:

— Если Нэд Гэммон до обеда не получит этот дубль, он набьет Торренсу рожу.

— О, здесь снимается Торренс, вот как?

Дик Торренс был яркой звездой второго класса, в Голливуде таких актеров не так уж мало, и в общем-то, они никому не нужны, но многим режиссерам за неимением лучшего в конце концов приходится брать их.

— Дик, хочешь посмотреть эту сцену еще раз? — произнес спокойный голос, когда мы обогнули угол декорации и увидели, что там такое — палуба прогулочной яхты неподалеку от кормы. В этой сцене были заняты две женщины и трое мужчин. Один из них, средних лет, в спортивном костюме — сидел в шезлонге. Другой — рыжеволосый, во всем белом, — походил на капитана.