Действительно, на противотанковой мине было написано «МПТ – 077 Б, Нижневычегодский химкомбинат им. Р. Люксембург, упаковщик 17, ОТК-08, военпред Сергеев, снаряжена 08.04.1994, проверена 27.03.1998».

– Знать бы, что эта надпись гласит!

– Позовите Бушера. Он книгочей!

– Эта надпись сделана на русском языке, но я не понимаю этой надписи, мой повелитель, – сказал подъехавший Бушер. Он сразу узнал этот перстень, старый Бушер. Его глаза впились в рубин…

* * *

…Багрово-красный кристалл стал расти в глазах пристально глядящего в глубь камня Бушера… В бездонной глубине кровавого кристалла Бушер увидел звездные скопления дальних галактик и вздрогнул от предсказания звезд…

* * *

– Красивый перстень! – льстиво произнес Шаим, снимая перстень с чеки и протягивая его Чунгулаю. – Тут внутри по-персидски написано что-то!

– Это не персидский! – ответил Бушер и, внезапно пришпорив коня, понесся в сторону, – прочь от Чунгулая и его свиты, не оглядываясь назад.

– Бушер?! – удивленный взгляд Чунгулая был направлен в спину стремительно удаляющегося советника, в то время как пальцы его уже надевали перстень на палец.

* * *

Сквозь окуляры призматического морского бинокля Коле было отлично видно, как над лесом взметнулся черный язык взрыва…

Да его было видно и без бинокля, этот взрыв…

– Дар бесценный, дар случайный…

* * *

Потерявшие предводителя и лучшую ударную часть остатков Орды, татары быстро стали сбиваться в ядро…

Остатки Орды рассвирепели до потери разума и человекоподобия, – звери, сидящие верхом на зверях же, – носились в дыму, собираясь в кулак…

Секунда – и они покатили на крепость!

* * *

В бинокль было видно, как наперерез отряду татар из леса вынесся бешеным аллюром Игнач. За Игначом в воздухе струилась непонятная дымка… На полном скаку Игнач «подрезал нос» атакующей коннице… Испуганные татарские лошади невольно притормозили, сбились с ноги, сбавили темп…

Игнач, пройдя перед татарским отрядом почти вплотную, едва не задевая морды передних коней, влетел голопом в лесной массив и тут же потерялся в густой летней зелени…

Притормозивший чуть-чуть татарский отряд, вместо того чтобы вновь разогнаться, внезапно совсем потерял ход. Лошади остановились, крутясь на месте… Всадники не могли их удержать, наоборот – батыры начали вести себя как полоумные – кричать, визжать, размахивая в воздухе руками, странно тряся головой… Казалось, что все они стали вдруг исполнять какой-то странный танец, сидя при этом на обезумевших, вьющихся лошадях…

– Я понял! – сказал вдруг стоящий рядом с Аверьяновым Свибля. – Игнач на них пчел навел…

– Рыболов… – вспомнил Коля. – Пчеловод…

– Отшельник, – кивнул Свибля, подтверждая. – Пасечник. Лесной человек…

– На! – подбежавший Глухарь протянул Коле железку. – Смотри, подойдет?

* * *

Быстро вращающиеся шесть стволов роторной пушки изрыгали смерть непрерывным потоком… Снаряды уносились струей; снаряд летел за снарядом с интервалом пять метров, – скорострельная роторная пушка режет обычную бронемашину пехоты надвое…

Коля слегка повел ствол, и две сосны, срезанные, как травинки, гудящей очередью, с шумом рухнули на последних уносящих ноги всадников…

Коля вытер со лба пот: конец!

– Два дня теперь есть… – сказал кто-то. – Пока до Берке добегут, да пока тот с печи упадет…

Взгляд Коли скользнул по оставшимся боеприпасам, – слезы… Крохи…

Глухарь, перехвативший его взгляд, мгновенно понял.

– А в рютинскую топь идти… Теперь-то! Да не за то ведь они полегли! – он кивнул на тела Жбана и Шила… – Бобер! Лось! – осекшись, Глухарь только махнул безнадежно рукой…

Тяжелую паузу прервал проснувшийся вдруг Афанасич. Кашлянув, он поманил Колю.

– А вот хотел спросить тебя… – начал было Афанасич вполголоса, но, поняв состояние Коли, только махнул рукой: – Ладно, потом спрошу…

* * *

Тихий вечер окутал Берестиху.

Вся берестихинская церквушка была уставлена гробами, – по обычаю, каждый имел загодя свой гроб, хранимый годами, а иногда и десятилетиями на чердаке, либо, при отсутствии оного, в дровяном сарае.

Шло «отпевание».

– Господи, прими душу раба твоего, Телепеня…

– Добрый мужик был…

– Сердцем ласковый…

– Сам корову доил.

– Верно, Господи. Бывало, задержится он в поле, а коровка мычит, хоть и доена.

– Скучает по Телепеню.

– Детишек всегда привечал!

– Ох, дети его как любили!

– Возьми его, Боже, прими в кущи райские!

– Молим тебя за него!

– А уж свистульки он как вырезал из орешника!

– Никто так не мог, это правильно.

– Звук свирельный-то нежный такой, так и льется по вечеру-то, бывало, всю Берестиху за душу берет.

– А уж крепкие дудочки до чего, – которы пастушьи-то делал, – от отца к сыну переходили…

– Всем делал, кто ни попросит.

– И тебе, Боже, сделает!

– Свистеть тебе, Господи, не пересвистеть…

* * *

За день люди убрали страшные следы, насколько смогли, насколько успели. Поросшее соснами старое берестихинское кладбище – к северу от деревушки – пополнилось новыми свежими холмиками, распространившимися в глубь чащи, – за день кладбище выросло едва ли не вдвое… Но всех до ночи предать земле не успели…

Где-то в лесу кукушка отсчитывала года уцелевшим.

Наверху, вдоль «крепостной стены» Берестихи, по помостям, ходили часовые: не добитый пчелами бешеный отряд мог вернуться, – как знать.

Сидя на завалинке, Коля задумчиво грыз травинку.

Момент был удачный, Олена решилась…

Нужно подойти и спросить, – какая завтра будет погода, что об этом говорят приметы далекого будущего? Дальше все пойдет само собой.

Однако она опоздала. Одна из женщин Берестихи, появившись перед Колей, поклонилась ему в пояс:

– Коля, – не в службу, в дружбу прошу: загляни к нашим детушкам…

– Опять животы? – удивился Коля, вставая. – Неужто не прошли, после таблеток-то? – Он и сам не заметил, как начал сбиваться на местный говор, русский язык середины тринадцатого столетия…

– Да нет, живот не мучит, спасибо… Тут, вишь, как вышло-то… Сказки ты им рассказал вчера на ночь больно уж хорошие… Говорят, улетит скоро Коля, больше и не услышим… Не откажи, будь милостив!