– Ладно. Жена, понятно, не обрадуется. Но раз ты так просишь… Хотя знаешь, Григоляйт, жене я лучше не скажу, что встретил тебя. Она разволнуется, а волноваться и ей, и ребенку вредно, понимаешь?

– Хорошо, хорошо. Поступай как хочешь. Главное, чтобы ты сохранил чемодан. Примерно через неделю я заберу у тебя эту обузу. Скажи-ка мне адрес. Отлично, отлично! Ну, до скорого, Хергезель!

– До свидания, Григоляйт!

Карл Хергезель вошел в зал ожидания, огляделся. И отыскал Трудель в темном углу, она крепко спала, откинув голову на спинку скамейки. Секунду-другую он смотрел на жену. Дышала она спокойно. Полная грудь спокойно поднималась и опускалась. Рот был чуточку приоткрыт, но лицо, очень бледное, казалось встревоженным, на лбу выступили прозрачные капельки пота, словно она очень устала.

Он все смотрел на любимую. Потом внезапно решился, подхватил Григоляйтов чемодан и направился в камеру хранения. Да, сейчас для Карла Хергезеля важнее всего на свете было, чтобы Трудель не тревожилась и не нервничала. Если забрать чемодан с собой в Эркнер, придется рассказать ей про Григоляйта, а он знал, что любое упоминание о тогдашнем «смертном приговоре» очень сильно ее волновало.

И вот Хергезель с квитанцией камеры хранения в кармане возвращается в зал ожидания, а Трудель уже проснулась и как раз подкрашивает губки. С чуть усталой улыбкой она смотрит на него и спрашивает:

– Куда это ты только что мыкался с тяжеленным чемоданом? Наверняка там была не детская коляска, Карли!

– С тяжеленным чемоданом! – Он разыгрывает удивление. – Нет у меня никакого чемодана! Я только что пришел, Трудель, а с коляской ничего не вышло.

Она недоверчиво смотрит на него. Муж ее обманывает? Но почему? Что у него за секреты? Она же совершенно отчетливо видела его здесь, возле стола, с чемоданом, потом он снова подхватил чемодан и вышел из зала ожидания.

– Но, Карли! – чуть обиженно говорит она. – Я же только что видела тебя здесь, возле стола, с чемоданом!

– Откуда бы у меня взялся чемодан? – отвечает он с некоторым раздражением. – Тебе приснилось, Трудель!

– Не понимаю, зачем тебе вдруг понадобилось врать! Раньше мы никогда друг другу не врали!

– Я не вру! Как ты можешь такое говорить! – Он занервничал, совесть-то нечиста, однако берет себя в руки и уже спокойнее продолжает: – Говорю тебе, я только что пришел. Ни о каком чемодане я понятия не имею, тебе приснилось, Трудель!

– Ну-ну, – говорит она, пристально глядя на него. – Ну-ну. Ладно, Карли. Значит, приснилось. И довольно об этом.

Она опускает глаза. Ей ужасно обидно, что у него есть от нее секреты, и эта боль только усиливается оттого, что и у нее есть свои. Она обещала Отто Квангелю, что не скажет мужу об их встрече, а тем более об открытке. Но это неправильно. У супругов не должно быть секретов друг от друга. А теперь и у него, оказывается, есть секреты от нее.

Карлу Хергезелю тоже стыдно. Позор – так беспардонно обманывать любимую, он-то даже накричал на нее за то, что она говорила правду. Он борется с собой: может, все-таки рассказать ей о встрече с Григоляйтом? Но решает: нет, она еще сильнее разволнуется.

– Прости, Трудель, – говорит он, торопливо пожимая ее руку. – Прости, что я на тебя напустился. Но история с коляской так меня разозлила. Вот послушай…

Нападение Гитлера на Россию еще больше распалило ярость Квангеля против тирана. На этот раз Квангель детально отслеживал подготовку нападения. Ничто не явилось для него неожиданностью – от первых скоплений войск у «наших границ» до вторжения. Он с самого начала знал, что они лгали; все эти Гитлер, Геббельс, Фриче[33] – каждое их слово было наглой ложью. Никого не могут оставить в покое, и в яростном возмущении Квангель написал в одной из открыток: «Что делали русские солдаты, когда на них напал Гитлер? В карты играли, никто в России и не помышлял о войне!»

Когда он теперь подходил на фабрике к кучке болтунов, а они говорили о политике, ему порой хотелось, чтобы они не разбегались так быстро. Теперь он с удовольствием слушал, что говорят о войне другие.

Но они тотчас угрюмо замолкали, болтать стало очень опасно. Сравнительно безобидного столяра Дольфуса давно уже заменили; кто стал его преемником, Квангель мог только догадываться. Одиннадцать человек из его цеха, в том числе двое проработавших на мебельной фабрике больше двадцати лет, бесследно исчезли – одни прямо посреди рабочего дня, другие однажды утром не пришли в цех. Никто так и не сказал, куда они подевались, и это лишний раз доказывало, что они слишком распускали язык и потому угодили в концлагерь.

Вместо этих одиннадцати появились новые люди, и старый сменный мастер частенько спрашивал себя, уж не провокаторы ли они все, и вообще, уж не шпионит ли одна половина персонала за другой, и наоборот. Атмосфера была пропитана предательством. Никто и никому не мог доверять, и в этой ужасающей обстановке люди, казалось, впали в бесчувствие, превратились в дополнительные детали станков, которые обслуживали.

Однако порой это отупение вскипало неистовой яростью, как в тот раз, когда один из рабочих прижал руку к пиле и закричал: «Чтоб он сдох, этот Гитлер! И сдохнет! Истинная правда, как и то, что я сейчас отпилю себе руку!»

Они с трудом оттащили безумца от пилорамы и, конечно, больше никогда о нем не слыхали. Вероятно, его давно нет в живых, вся надежда, что так! Да, нужно быть чертовски осторожным, не всяк настолько вне подозрений, как этот старый, заскорузлый трудяга Отто Квангель, которого, похоже, интересует только одно – выполнение дневной нормы по гробам. Да, по гробам! От бомбовых ящиков они скатились до гробов, плохоньких, из самых дешевых, тоненьких бракованных досок, выкрашенных в черно-коричневый цвет. Сколачивали тысячи и десятки тысяч таких гробов, целые товарные составы, целый вокзал таких составов, множество вокзалов!

Квангель, внимательно следивший за каждым станком, часто думал о множестве тех, кого в этих гробах отнесут к могиле, о загубленных жизнях, бессмысленно загубленных, пусть даже эти гробы предназначались для жертв воздушных налетов, то есть главным образом для стариков, для матерей и детишек… или, может, гробы вправду возят в концлагеря, каждую неделю по нескольку тысяч, для мужчин, которые не могут или не желают скрывать свои убеждения, каждую неделю по нескольку тысяч гробов для одного-единственного концлагеря. Или, может, товарные составы с гробами действительно отправляются в далекий путь на фронты – хотя вообще-то Квангелю в это не верилось, ведь этим сволочам нет дела до погибших солдат! Мертвый солдат для них все равно что мертвый крот.

Холодные птичьи глаза хищно поблескивают в электрическом свете, голова рывками поворачивается, узкогубый рот крепко сжат. Никто не догадывается о негодовании, об омерзении, кипящем в груди этого человека, но он знает, ему надо еще много сделать, знает, что призван исполнить великую миссию, и пишет теперь не только по воскресеньям. Пишет и в будни, до работы. После нападения на Россию он временами пишет и письма, над которыми трудится по два дня, но его ярости нужен выход.