44

До города их обещал подбросить Давид Гутман. А там остается сдать Мелочь на руки бабки и деда, встретить на центральной станции чревоугодника Витю, который приезжает из Тель-Авива первым автобусом, и часов до одиннадцати забуриться в дивное место — на огромную террасу старого каменного дома, где и размещался их любимый ресторан «Годовалая сука».

Сесть, как всегда, — за крайний столик и пьянеть, пьянеть, пьянеть, — от замечательной еды и хорошего пива, — зная, что сегодня не нужно возвращаться домой через Рамаллу.

Сегодня они ночевали у родителей.

Пес сходил с ума — утаскивал и прятал куда-то Зямины туфли, украл и со страшной ненавистью, никого к себе не подпуская, в клочья разодрал новые колготки. Заработав выволочку, лег на пороге с трагическим выражением на физиономии, вероятно означавшим «только через мой труп!».

— Чует, что ты сегодня не вернешься, — сказал муж. — Страшно разбалован. Просто распоряжается тобой, как своей собственностью. Смотри — разлегся, не пускает.

— Бедный Кондраша! — причитала Мелочь. — Остается один на всю ночь!

Зяма присела у двери, пошептала псу, потрепала его за ухо.

— Кондрашук! — сказала она, — Прекрати трагедию ломать. У нас с тобой впереди целая жизнь!

Когда запирали «караван», пес зарыдал пугающе человеческим голосом и стал колотить лапами в дверь.

— Ты знаешь, — сказала Зяма, — мне даже не по себе. Может, попросить Рахельку переночевать у нас?

— Глупости! — воскликнул муж. — Пес остался сторожить дом. Что тут такого? Жратва и вода у него есть, завтра утром мы вернемся. Он недопустимо разбалован, хуже, чем Мелочь!

Наверху уже стояла машина Давида Гутмана. И они стали подниматься в гору. Зяма шла последней, оборачиваясь и расстроенно прислушиваясь к неутихающему собачьему плачу.

45

— Доктор, — пробормотал Рабинович, наклоняясь, — скоси глаз вправо и глянь, какая обалденная шея восседает за крайним столиком.

Писательница N. услышала Сашкины слова и оглянулась. За столиком, недалеко от двери, ведущей в кухню, сидели трое — немолодой суховатый человек в свитере, словно он мерз в такой теплый вечер, толстяк неопрятного вида с взъерошенной гривой и всклокоченной бородой. Толстяк, наоборот — одет был чуть ли не в майку. Хотя ему не повредила бы приличная рубашка.

Между этими двумя столь разными господами сидела женщина и вправду с очень красивой шеей. Собственно, не в шее было дело, а в той особенной посадке головы, в некоем трепетном повороте, пленительном наклоне, кивке, — то самое виртуозное «чуть-чуть» в искусстве природы… А в остальном — баба как баба. Вполне уже среднего возраста.

Писательнице N. показалось ее лицо знакомым, и минуты три она даже вспоминала — где могла видеть эту женщину, но не вспомнила, а потом отвлеклась.

Они сидели за двумя сдвинутыми столами в той части широченной террасы, где она заворачивала за угол дома, образовывая небольшое уютное пространство. Отсюда вела дверь во внутреннее помещение, из которого доносились громкие голоса официантов, стук посуды и запахи кухни, а чуть поодаль искусно витая железная ограда террасы переходила в перила лестницы, заросшие виноградной лозой. Виноград поднимался над лестницей в виде арки, на полу по обе стороны входа стояли две огромные — почти в человеческий рост — глиняные амфоры, и каждый входящий, таким образом, на мгновение попадал в картину, похожую на те, что намалеваны были в фотографических ателье конца прошлого и начала нынешнего века. (Просуньте голову в это отверстие, и вы превратитесь в русалку, отдыхающую на седых камнях.)

После целых суток изнурительного воздержания — их застолье было дружным, легким, приятным и — как обещано — отменно вкусным. Как будто и впрямь Судный День унес с собой весь морок прошлогодних проблем, обид и тягостей. (Искупительные деньги — горсть шекелей — они раздали нищим в центре города. А сами вступили в жизнь добрую, долгую и мирную.)

— …Пива, конечно! — сказала Зяма. — И только пива.

— Тебе надо было родиться немецким бюргером, — заметил муж, наливая ей пива в бокал. — К тому же ты хотела выпить за здоровье Хаима, а пиво за здоровье не поднимают.

— Очень даже поднимают. Однажды в Тель-Авиве мы с Хаимом накачались пивом, как две свиньи, так что по обратному пути пять раз останавливались в безлюдных местах и разбегались по кустикам. А пили исключительно за здоровье: мое, его и поселения Неве-Эфраим.

Выпили за Хаима — за его жизнь, за его рассудок.

Вокруг сновали юркие, как ящерки, мальчики-официанты, пар от тарелок и сигаретный дым дырявыми облачками скользили вверх и уплотняли сизое облако над головой, сквозь которое едва виднелись камушки звезд.

Народу все прибывало. Люди поднимались снизу по лестнице, на мгновение возникали меж амфорами, под увитой виноградом аркой, оглядывались… К ним уже торопился — как всегда, с виноватой улыбкой приблудного сироты — Авнер, хозяин заведения, старый курдский еврей, человек неистового сердца. Шепотом пересказывали посетители друг другу потрясения его жизни. Авнер отбил невесту у одного из своих внуков. Авнер увел жену у друга, с которым тридцать лет назад открыл и содержал этот ресторан… Авнер закрыл ресторан и уехал на Северный полюс! Да, было и такое… Он действительно навесил замок на двери ресторана и действительно достиг Северного полюса. Говорят, на последние несколько сот километров нанял вертолет. Возможно, километров на двести его и обштопали, но ведь дело не в этом… Все это он совершал с той же виноватой, заискивающей улыбкой приблудного сироты. Где-то здесь на стенке висит фотография: Авнер на Полюсе — в унтах и шубе, виновато улыбается: бедный еврей, вот до чего довела его жизнь…

— А теперь, господа, — сказал Витя, — не грех обмыть первую круглую дату одного безумного предприятия: через три дня исполняется пять лет газете «Полдень».

— Какая газета! — сказала Зяма. — Тебе все приснилось. В твоей жизни был только контрабасист Хитлер.

— Пять лет ежедневного ожидания провала и увольнения, — сказал он.

— А все-таки, мы делаем с тобой неплохую газету, — сказала она. — Ура.

— Ура.

Муж наклонился к ее плечу, состроил озабоченную физиономию многодетного вдовца-портного и жалобно прошептал: «Зяма, ви мине нравитесь, ви мине подходите. Кто у мине остался, кроме ви?»

И она засмеялась. Она почему-то всегда, как в первый раз, смеялась этой шутке.

46

Шмулик загнал брата в постель и еще раз просмотрел программу телепередач. Ах ты ж!.. Он все перепутал. Немецкая порнуха идет завтра, когда все дома торчат, а сегодня — какой-то пресный боевик. Он читал аннотацию, ерунда на постном масле…

Минут двадцать с пультом в руках он прыгал с одного канала на другой, и везде была скука, такая скука, что хоть вешайся. Не нагрянуть ли к старикам, подумал он. Явиться так в ресторанчик — здрасьте, я ваша тетя, а закажите мне шашлычок…