Философия была совершенно необходимым концептуальным багажом, который подготовил либерализм с его учением об «общественном договоре» «суверенных личностей», подменяющем богоданную иерархию ценностей и общественных связей. Все это стало идейным фундаментом Французской революции с ее заклинанием «свобода, равенство, братство». Но ростовщик под прикрытием идеалов, неосуществимых вне Бога, проносит незамеченное главное: «laissez passer, laissez faire» – «пропустите всюду, не мешайте действовать». С этим ключом «свобода», в том числе совести, – это не бессспорное право на творчество и сомнение, это право объявлять порок и добродетель, истину и ложь, добро и зло равночестными, реализованное окончательно по мере дехристианизации сознания к концу ХХ в. Вместо религиозного, то есть нравственного, Канона, указывающего, во что верить, устанавливался Закон – право, которое достаточно соблюдать, не разделяя, и быть респектабельным. А проблема Долга перед Богом и людьми в отношении Добра и Зла после Мартина Лютера трансформируется в материальное понятие – долговое обязательство, вексель, по которому надо просто заплатить. Пути России, пытавшейся жить «как долг велит», а не потому, что так предписывает закон, и Европы, бесповоротно вставшей на путь рационализма и развития позитивного права, разошлись.

Категории личность и свобода наполнены различным содержанием в зависимости от религиозно-философского миропонимания, вовсе не имеют универсального толкования, ибо разное понимание Бога дает разное толкование, что есть Человек. В либеральной традиции главным в толковании «свободы» является вопрос «от чего» эта свобода, что предполагает рациональное перечисление всех предполагаемых «ограничителей» и посягателей. В православном мироощущении, постоянно задавая себе вопрос, «для чего» свобода, человек прежде всего ищет нравственный ориентир для использования свободной, дарованной Господом воли. Гений Пушкина распознал это через один век эпигонства и ответил на идейный багаж Французской революции:

Не дорого ценю я многие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспоривать налоги,

Или мешать царям друг с другом воевать,

И горя мало мне, свободна ли печать

Морочить олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Все это, видите ль, слова, слова, слова.

Иные, лучшие мне дороги права!

Иная, лучшая потребна мне свобода!

Постепенно опустошая свою душу, человек одновременно обожествлял свою земную природу, извратив идею богоподобия в богоравность, человек логически шел к идее человекобожия. Любимый герой Возрождения, как уже отмечалось, – титан Прометей. В.Шубарт в своей книге «Европа и душа Востока» прямо противопоставил два типа личности: «прометеевского» западного индивида и русского «иоанновского» человека. Христианская идея преображения мира, о’божения человека извращается прометеевской культурой в убеждение, что «жизнь можно и нужно преобразовать, исходя не из души, а из вещного мира». Неизбежное при этом сосредоточение на собственных потребностях приводит в конечном итоге к вырождению духа и высших ценностей – религиозных, национальных – в сциентистский скепсис, т. е. утрату нравственной «ответственности за судьбу мира» (Ф.М.Достоевский). Отчуждение, о коем философствовали материалисты от К. Маркса до Г. Маркузе, – следствие отчуждения человека от метафизических корней его Божественной природы. Христианская философия болеет не отчуждением, а всеединством. У Гегеля метафизика была поглощена диалектикой, что подменило всеединство панлогизмом. И проблема всеединства неслучайно после Ф.Шеллинга перешла в русскую, все еще религиозную философию.

Попытка создать цельную историко-философскую систему всеединства была предпринята В.Соловьевым, на которого нынешние западники любят ссылаться, ничего не понимая в его религиозной системе. Владимир Соловьев, будучи страстным адвокатом единения России и Европы, вовсе не был классическим «либералом-западником», не был поборником наследия Просвещения, общественного договора Руссо, представительных учреждений и позитивного права. В его теории источник власти – Бог, а не народ. Православное самодержавие Помазанника Божия – идеальное воплощение христианской идеи в государственности, а наднациональная организация католической церкви – наилучшая модель для вселенского утверждения христианства. Не Вольтер, не Конвент или Декларация прав человека и гражданина вдохновляли Соловьева, но период торжества католицизма, значит, времена Папы Григория VII, перед которым в рубище склонился император Генрих IV.

Соловьевская «свободная теократия» – антипод правовому государству и полное отрицание позитивного права, этого «корана» правоверных либералов. В строго христианском толковании «правовое государство» – это примирение с греховной природой человека, которого удерживает от преступления не голос совести, но лишь сила Закона, то есть угроза уголовного наказания. Соловьев скорбел о гибели христианской Европы и считал, что именно православная Россия еще способна спасти ее своей жертвой и отказом от собственного мессианизма в пользу мессианизма вселенского.

Но реальная Европа того времени не имела ничего общего с идеалом Соловьева. Папа Лев XIII восклицал: «vexillia regis prodeunt inferni» – «знамена властителя ада продвигаются вперед», предупреждая о неизбежности сатанобожия вслед за безбожием, человекобожием и богоборчеством. Этот понтифик не только отвергал марксизм в знаменитой энциклике «Rerum novarum» (1891), но и обличал антихристианскую суть и либерализма, и масонства.

К середине ХХ в. либерализм в крайних теориях окончательно стер границу между добром и злом, возвышая индивида вне этих категорий. Фридрих фон Хайек утверждал «абсолютный суверенитет взглядов и наклонностей человека в его жизнедеятельности, какой бы специфической она ни была», – явное отступление от основополагающего начала Нового Завета о природной греховности человека, который только нравственной аскезой может преобразиться из Адама ветхого в Адама нового. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Матф. 5. 3). Изъятие абсолютного критерия порока и добродетели неизбежно влечет смешение добра и зла: нравственно то, что разрешено законом, а законом разрешено то, что не мешает другим. В такой логике материальный прогресс, нейтральный сам по себе, разрушает грань добра, обеспечивая в возрастающей мере возможность «не мешать другим», поступая неправедно (отдавая свою мать в приют).

В развитии позитивного права и правового государства в ХХ в. явно доминирует англосаксонское право, которое зиждется на постулате: «Все что не запрещено – дозволено». Дилемма этического сопоставления преступления и греха, то есть соответствия Закона нравственному Канону, перестала волновать «прогрессивный» Запад, хотя волновала даже Софоклову Антигону. Такая концепция определяет лишь запретное, не указывая на нравственно должное. Закон есть лишь компромисс между Долгом и обстоятельствами. Налицо явная реплика «правового государства» с Ветхого Завета, с Моисеева Закона и отступление от Нового Завета с его нравственной вершиной.