Многие писатели, не склонные к пешей ходьбе, тем не менее черпают вдохновение в прогулках. Особенно стихотворцы: в груди человека сидит творец сонетов, а ходим мы в ритме ямба. Так делал Вордсворт и конечно же Джон Клейр, который ходил на поиски горизонта и, повстречавшись в конце концов с безумием, решил, что достиг его. А. Э. Хаусману, когда его попросили дать определение поэзии, хватило благоразумия сказать: «Определить поэзию я могу не лучше, чем терьер – крысу, но мне кажется, что мы оба распознаем предмет по тем симптомам, которые они в нас пробуждают. Что же касается класса вещей, к которому они относятся, я бы назвал их выделениями». Выпив пинту пива за ланчем, он имел обыкновение отправляться на двух-трехмильную прогулку, после которой деликатно совершал выделение.

Предполагаю, что все эти действия совершались ради сосредоточенности, эдакого окаменевшего миража, и мало кто написал об этом лучше, чем Стивен Спендер в эссе «Создание стихотворения» (The Making of a Poem):

Это в некоторой степени объясняет, почему Бенджамин Франклин, Эдмон Ростан и другие писали лежа в ванне. Между прочим, Франклин первым привез ванну в США в 1780-х годах и любил подолгу, с удовольствием, задумчиво нежиться в воде. Можно даже сказать – в воде и идеях. Древние римляне считали целебными ванны из ослиного молока или даже из давленой клубники. У меня есть сосновая дощечка, которую я кладу поперек ванны, чтобы писать на ней, так что могу часами сидеть в джакузи и работать. В ванне вода замещает значительную часть веса, и вы ощущаете себя легче, ваше кровяное давление снижается. Когда температура воды и температура тела совпадают, мои мысли становятся невесомыми и отправляются гулять сами по себе. Как-то летом, нежась в ванне, я написала целую пьесу в стихах, состоявшую в основном из драматических монологов от лица мексиканской поэтессы XVII века сестры Хуаны Инес де ла Крус, ее любовника, итальянского придворного, и различных участников ее беспокойной жизни. Мне хотелось скатиться вниз с пирамиды веков, как с мокрого глиняного холма, и ванна идеально подошла для этого.

Романтики конечно же пристрастились к опиуму; Кольридж откровенно признавался, что принимал перед работой по два грана. Неприглядный список писателей, которые достигали высот вдохновения с помощью алкоголя, занял бы целую книжку. Для Т. С. Элиота источником вдохновения служил вирус: лучше всего ему работалось во время простуды. Хруст в голове, как будто набитой накрахмаленными юбками, разрывал привычные логические связи между вещами и позволял сознанию вольно дрейфовать.

Многие известные мне писатели во время работы над книгой зацикливались на одном музыкальном фрагменте и прослушивали его, пожалуй, тысячу раз за год. Пол Уэст, пока писал роман «Та часть цветков, где сохраняется пыльца» (The Place in Flowers Where Pollen Rests), непрерывно слушал сонатины Ферруччо Бузони и сам не мог объяснить своего выбора. Джон Эшбери сначала шел на прогулку, потом заваривал себе чашку чая Indar и слушал какую-нибудь постромантическую музыку (по его словам, «лучше всего подходили камерные произведения Франца Шмидта»). Некоторые авторы восторгаются простенькими безвкусными песнями в стиле кантри или вестерн, другие предпочитают избранные прелюдии или симфонические поэмы. Мне кажется, что избранная музыка помогает создавать в мыслях контекст вокруг сути книги. Звучание музыки каждый раз воссоздает эмоциональный ландшафт, в котором, по замыслу автора, будет жить книга. Выступая своеобразным мнемоническим средством, она подводит слушателя к состоянию спокойной готовности (что, вероятно, подтвердила бы и электроэнцефалограмма).

Расспрашивая некоторых друзей о том, как они привыкли организовывать свой писательский труд, я ожидала рассказов о каких-нибудь вычурных ухищрениях – стоять в канаве и насвистывать «Иерусалим» Блейка или, может быть, наигрывать на трубе мелодию открытия скачек на ипподроме в Санта-Аните, поглаживая пестрые колокольчики наперстянки. Но большинство из них уверяли меня, что ничего подобного у них нет – ни привычек, ни суеверий, ни особых обычаев. Я позвонила Уильяму Гэссу и слегка надавила на него.

– Неужели у вас нет никаких необычных привычек и способов организации работы? – спросила я насколько могла нейтрально. Мы три года проработали вместе в Вашингтонском университете, и я знала, что за его маской тихого профессора скрывается поистине экзотическая интеллектуальная натура.

– Нет, боюсь, я очень скучный человек, – вздохнул он. Я слышала, как он устраивался поудобнее на лестнице в своей кладовке. И, поскольку его сознание очень походило на захламленную кладовку, это казалось очень кстати.

– Как начинается ваш день?

– О, я посвящаю пару часов фотографированию, – ответил он.

– И что же вы фотографируете?

– Ржавые, заброшенные, безнадзорные, выморочные уголки города. В основном тлен и грязь, – сообщил он тоном «а что тут такого?», небрежным, как взмах ладони.

– Значит, вы каждый день фотографируете тлен и грязь?

– Почти каждый.

– А потом начинаете писать?

– Да.

– И не считаете это необычным?

– Для меня – нисколько.

Еще один мой друг, тихий, но заслуженный ученый, опубликовавший две очаровательные книги эссе о том, что такое мир и как он функционирует, рассказал мне, что для него тайным источником вдохновения был «агрессивный секс». Я не стала углубляться в тему, но отметила, что он был весьма тощ. Поэты Мей Свенсон и Говард Немеров каждое утро ненадолго присаживаются и записывают то, что всплывет в голове (от «Великого Диктатора», как обозначил это Немеров), а потом роются в том, что получилось, в поисках драгоценностей, спрятанных в породе. Еще один поэт, Эми Клэмпитт, рассказала, что ищет окно, у которого можно было бы пристроиться, будь это хоть в городе, хоть в поезде, хоть на морском побережье. Стекло каким-то непостижимым образом помогает ей привести в порядок мысли. Романистка Мэри Ли Сеттл прямо из постели мчится к пишущей машинке – пока не улетучилось состояние сновидения. Альфонсо Лингис, рассматривающий в своих необычных книгах «Excesses» и «Libido» различные области человеческой чувственности и сексуальности, путешествует по миру, собирая образцы экзотической эротики. Он также часто подогревает интерес письмами, адресованными друзьям. У меня хранится несколько потрясающих писем – то ли стихи, то ли труды по антропологии, которые он присылал мне из тайской тюрьмы (где устроил себе перерыв в изучении подонков общества, чтобы писать), из монастыря в Эквадоре, из Африки (где плавал с аквалангом у берегов в обществе кинорежиссера Лени Рифеншталь) и с Бали (где участвовал в ритуалах мольбы о плодородии).