— Тьерре, значит, Натали так и не сказала вам, что я встретил ее в Италии в прошлом году?

— Нет.

— Так вот! Я был в Риме, в Неаполе, во Франции, в Венеции в то же время, что и она, и мы много виделись в эти четыре месяца.

— Значит, ты следовал за ней? — спросил изумленный Тьерре.

— Да; сначала для того, чтобы мучить ее, наказывать, мстить, потому что мне она тоже причинила немало зла. А потом… Но не будем забегать вперед. Когда ты написал мне о болезни госпожи Дютертр, об обстоятельствах ее смерти, об отчаянии ее мужа и горе семьи, я прекрасно понял, хоть и старался отогнать эту мысль, что первопричиной этого ужасного несчастья был я. Да, это мой нелепый восторг перед этой женщиной, мое безумное признание а письме к тебе, моя самонадеянность, которую я проявил, поверив, что она оказывает мне тайные знаки внимания, и приняв ее болезненный вид и физическое изнеможение за признаки женской слабости, довели Дютертра до такой ревности, что он на мгновение дурно истолковал приезд его жены сюда и пожелал драться со мной в тот же вечер. Дютертр — слишком страстный человек, он не мог смолчать; над головой бедной Олимпии в тот же день разразилась неминуемая гроза. Эта гроза убила ее — а виной всему было мое письмо, то есть я. Я никогда не утешусь, никогда себе этого не прощу. Я уехал путешествовать, чтобы перестать об этом думать, но так и не перестал.

Однажды, именно тогда, когда, погруженный в свои горькие воспоминания, я бродил по Везувию, я лицом к лицу столкнулся с Натали. Во мне вспыхнули ненависть к ней и непобедимое желание отомстить. Для меня она была убийцей, которая выхватила нож из моей неосторожной руки, чтобы погрузить его в грудь своего отца и его жены. Я подошел; я последовал за ней; я наговорил ей в ироническом тоне множество жестоких и горьких слов, которых люди, сопровождавшие ее, не могли понять, но которые доходили до глубины ее души. Однако кротость и терпение ее были неистощимы.

Я следовал за ней по пятам; я встречал ее на каждой прогулке. Печальная, всегда одетая в траурное платье, никогда не появлявшаяся в свете, прекрасная той красотой, которая меня сердила, потому что казалась мне ошибкой провидения, она возбуждала в людях уважение и интерес. Меня это возмущало; но из уважения к Дютертру, чье имя Стало для меня священным, я ни с кем о ней не разговаривал. Но во время наших встреч я давал себе волю. Я находил всевозможные предлоги, чтобы увидеться с ней и чтобы ей, ей одной, дать почувствовать, как глубоко я ее ненавижу и презираю. Ее терпение притупило мою жестокость, и однажды, когда мы оказались наедине, она открыла мне свое измученное сердце и рассказала всю свою жизнь с таким красноречием, правдивостью, с силой смирения, что я был покорен. Она не побоялась признаться в своей склонности ко мне и сделала это с таким странным достоинством среди унижения, к которому, как я видел, она себя приговорила, что стала волнующей загадкой для моего ума… сказать ли? и для моего сердца. Да, через три месяца жестокой пытки, которой я ее подвергал, отвечая на ее любовь всевозможными выражениями ненависти, я почувствовал себя утомленным, пристыженным, побежденным. Эта женщина — полная противоположность слабому типу, который я люблю: ибо даже в своем добровольном унижении она оставалась сильной, как львица. Так вот, этот характер пронзил меня своей новизной, своей странностью. Он сулит полный простор моей гордости, моему деспотизму, угождая их потребностям, до сих пор неутоленным, ибо если сладко обладать кротостью, которая отдается, то прекрасно владеть силой, которая сама тебе покорилась.

Наконец, по реакции, которую я должен был предвидеть, настолько она была естественна, я стал упрекать себя, у меня появились чувства жалости, уважения, любви к Натали. Я полюбил ее, но так никогда и не сказал ей об этом. Я хотел быть только ее другом.

Однако в тот день, когда она уезжала во Францию, в Ниверне, я испытал сильное искушение броситься к ее ногам и попросить прощения. Я устоял; но, мне кажется, она увидела мое волнение, и с этого дня она надеется, она ждет.

Я старался забыть ее, но я ее не забыл. Я узнал о том, что Дютертр потерял свое состояние: с этой минуты мое решение было принято. Я причинил ему столько зла! Я обязан по крайней мере дать незапятнанное имя и состояние, которому не угрожает опасность, той его дочери, которую трудно, быть может, невозможно, выдать замуж. Я ждал, но время подтвердило, что Натали переменилась по-настоящему и навсегда. Я только что получил от тебя новое подтверждение этого, и, подобно тому, как когда-то я хотел взять на себя обязанность просить для тебя у Дютертра руки Эвелины, я поручаю тебе сегодня разведать у него, можно ли мне получить руку Натали.

— Сама Эвелина, и Амедей, и его жена займутся этим со мною вместе, — воскликнул Тьерре, — потому что моя жена обязана тебе благодарностью и наш общий долг — позаботиться о счастье Натали. Она искупит свою вину, она много страдала, и я знаю, что она любит тебя страстно. Я знаю, что она больше не надеется, что она удручена и смиренно покорилась судьбе. Это последнее испытание. Верь в нее, Флавьен, верь в будущее, она — дочь Дютертра.

Дютертр не был удивлен предложением Флавьена. Натали, которая никому не сказала ни слова о том, что встретилась с молодым человеком в Италии, призналась отцу в своей любви и страданиях. Дютертр почувствовал, сколько великодушия было в стремлении Флавьена вернуть немного радости в его семью. Он принял его предложение.

Первое время после замужества Натали пожелала жить в замке Мон-Ревеш, не изгоняя оттуда сестру и Тьерре, которых она принимала там с неизменной любезностью. Унылость этого обиталища, казалось, гармонировала со строгим и задумчивым характером ее красоты.

Она появилась в свете с мужем, но успех, который она имела благодаря своим царственным манерам и серьезному уму, не вскружил ей голову. Она без труда добилась от мужа согласия проводить половину года вместе с ней то в Пюи-Вердоне, то в Мон-Ревеше, где ей особенно нравится и где она заботливо ухаживает за старым слугой и старым попугаем канониссы. Ведет она себя примерно и в своей покорности мужу следует, по-видимому, заранее обдуманному плану. Это прекрасное доказательство ее здравого смысла; ибо Флавьен, лучший и добрейший из людей, по-прежнему одержим страстью считать себя господином, и если жена сумеет убедить его, что так оно и есть, она, без сомнения, навсегда сохранит свое господство над ним.

Однако она не злоупотребляет своей властью и умеет сделать счастливым отважного, предприимчивого и слабохарактерного человека, все достоинства и недостатки которого ей известны. Она менее счастлива, чем сестры, ибо она не имеет детей. В глубине души она этим удручена и унижена; но муж прощает ей бесплодие за то суровое смирение, с которым она говорит ему: «Бог не благословил мое чрево, я этого не заслужила. Даровав мне вашу любовь, провидение должно было покарать меня за прошлое, иначе в своей милосердии оно перестало бы быть справедливым».

Амедей нежно любит и лелеет свою жену. Он находит, что она похожа на Олимпию, но иногда ему кажется, что она еще красивее.

Дютертр оправился; но если в сорок лет он казался тридцатилетним, то теперь он выглядит на десять лет старше своего возраста. Он — всеми любимый глава превосходной семьи. Лоб его, по-прежнему не тронутый морщинами, выражает тихую безмятежность, но его взгляд — это взгляд мученика, терпящего пытку жизнью. Каждый день он отправляется к водопаду, чтобы в молчании постоять у могилы жены; но Малютка, которая за ним следит, старается, чтобы он увидел там на ковре из цветов кого-нибудь из ее прелестных детей или ее самое, преклонившую колени под старыми ивами.