– Когда я прочла о силе твоих рук, то ни на миг неусомнилась в ее существовании. И поняла, каково тебе приходится. Необыкновенныеспособности отдаляют нас от окружающих. Нам не приходится ждать понимания отдругих. Даже при том, что они собственными глазами видели, что именно ты делал.Что же касается моей силы, ее проявления не должен видеть никто, потому что этоникогда не должно повториться.

– Но тем не менее ты боишься, что это может произойтиснова? – спросил Майкл.

– Не знаю. – Роуан взглянула на него. – Стоитмне вспомнить о тех смертях – и на меня наваливается огромное чувство вины. Уменя нет ни цели, ни замыслов, ни планов. Вина встает между мной и жизнью. Итем не менее я живу, причем лучше, чем кто-либо из моих знакомых.

Роуан негромко и горестно рассмеялась.

– Каждый день я отправляюсь в операционную. У меняинтересная жизнь. Но не такая, какой могла бы быть…

Слезы потекли снова. Взгляд ее был устремлен на Майкла, ноказалось, что она смотрит сквозь него. Солнце, ярко освещавшее тоненькуюфигурку, играло в ее золотистых волосах.

Майклу нестерпимо захотелось обнять Роуан – он больше не всилах был видеть ее страдания, прекрасные серые глаза, покрасневшие от слез,гримасу душевной боли, прорезавшую уродливыми морщинами гладкую кожу лица изаострившую его черты. Внезапно кожа разгладилась и лицо вновь приняло прежнеевыражение.

– Мне хотелось рассказать тебе обо всем этом, –неуверенно заговорила она прерывающимся голосом. – Хотелось… оказатьсярядом с тобой и, что называется, излить душу. Наверное, я надеялась, что… раз яспасла тебе жизнь, может, каким-то образом…

Не в силах долее сдерживаться, Майкл медленно встал и обнялее. Он крепко прижимал Роуан к себе, целовал шелковистую шею, залитые слезамищеки и даже сами соленые капли.

– Ты правильно сделала.

Слегка отстранив Роуан, он торопливо сорвал и отбросил всторону перчатки. Какое-то время он пристально смотрел на свои руки, потомперевел взгляд на Роуан.

В ее глазах, наполненных сверкающими в пламени каминаслезами, читалось легкое удивление. Чуть помедлив, Майкл коснулся пальцами ее головы,провел по волосам, погладил щеки…

– Роуан…

Усилием воли он постарался поскорее прекратить беспорядочноемелькание бредовых образов и приказал себе видеть только ее, ту, которая быласейчас в его объятиях. И вновь где-то глубоко внутри возникло удивительноеобволакивающее ощущение, точно такое же, какое на миг вспыхнуло в нем по дорогесюда. Внезапно его словно ударило током, по всему телу разнесся нестройный гул,и он почувствовал, что знает о Роуан все: о том, насколько она честна ипорядочна, о присущей ей от природы глубинной доброте, о том, сколь насыщеннаее жизнь. Калейдоскоп сменяющихся, сталкивающихся между собой образов лишьподтверждал истинность того, что он уже постиг, правильность его впечатления вцелом. И только это имело сейчас значение.

Руки Майкла скользнули под халат, коснулись нежного,стройного тела, такого восхитительно горячего под его избавившимися от перчатокпальцами. Он наклонился и поцеловал ее грудь… Сирота, одинокая, испуганная, нодо чего же сильная, неукротимо сильная.

– Роуан, – снова прошептал он. – Пусть сейчасбудет важным только это.

Она вздохнула и будто обмякла на его груди, точно сломаннаятравинка. Под натиском разгоравшегося желания боль ее отступила.

Майкл лежал на ковре, подперев голову левой рукой. Праваянебрежно держала над пепельницей сигарету. Чуть в стороне стояла чашка сгорячим кофе. Должно быть, уже девять утра. Он позвонил в представительствоавиакомпании, и ему предложили лететь дневным рейсом.

Однако мысль о расставании с Роуан будила в душе тревогу.Ему нравилась эта женщина – так, как до сих пор не нравился никто. Правильнеесказать, он был буквально околдован ее умом и в то же время почти болезненнойранимостью, беззащитностью, которая трогала Майкла до глубины души, пробуждаяжелание уберечь, оградить ее от всего, что способно причинить боль. Сознаниесобственной значимости доставляло такое наслаждение, что ему даже сделалосьстыдно.

Они проговорили несколько часов подряд – спокойно, уже безнастоятельного стремления до конца излить душу и эмоциональных всплесков. Роуанрассказывала, как она росла здесь, в Тайбуроне, и почти каждый день ходила наяхте, заменявшей ей самые лучшие школы. Она вновь упомянула о рано проявившейсятяге к медицине, к серьезным научным исследованиям, о том, как мечтала оботкрытиях в духе Франкенштейна, только более продуманных и перспективных. Потому нее обнаружился и в полной мере проявился талант хирурга. Роуан не хвасталасьэтим – она просто рассказывала о хирургии, о волнующем чувстве, охватывающем еев операционной, о радостном удовлетворении после каждой удачной операции. Онавспоминала об отчаянии, захлестнувшем ее после смерти приемных родителей,спастись от которого помогала только работа. Вот почему она большую частьвремени проводила в клинике, а иногда стояла за операционным столом до тех пор,пока не начинала валиться с ног. Ее мозг, руки и глаза существовали словно самипо себе, отдельно от нее самой.

Майкл в свою очередь рассказывал ей о мире, в котором выросон, испытывая при этом легкое чувство ущербности. Однако вопросы, которыезадавала Роуан, свидетельствовали о ее несомненном интересе. Он назвал себя«выходцем из рабочей среды» и в ответ на просьбу Роуан постарался как можноподробнее описать особенности жизни там, на Юге, и в первую очередь убогийдомишко с покрытыми линолеумом полами, цветущую в крохотном садике ялапу,непростой быт больших семей, похороны, на которые собиралось множество народу…Да, наверное, все это звучит для нее необычно и кажется странным. Он и сам сейчасвоспринимает прошлое именно так, хотя воспоминания о нем причиняют боль и онотчаянно скучает по родному дому.

– Мои видения и те, с кем я беседовал там, не имеют ковсему этому никакого отношения. Просто мне хочется вернуться в родные края,пройтись по Эннансиэйшн-стрит…

– Так называлась улица, на которой ты рос? Какоекрасивое название[6].

Майкл не стал рассказывать Роуан про сточные канавы,поросшие травой, про мужчин, с неименными жестянками пива сидевших на ступеняхкрыльца, про неистребимый запах вареной капусты и про то, как от грохотатоварных поездов, тащившихся по прибрежной ветке, дребезжали стекла в окнах.