четырем принцам и принцессе. Их сердца воспламенились, и они потеряли самое дорогое из даров неба — надежду! Несчастные оказались разлученными и бросали друг на друга злобные взоры. Ватек видел во взгляде Нурониар лишь ярость и жажду мести; она в его глазах — отвращение и безнадежность. Два принца, только что нежно обнимавшиеся как друзья, разошлись с содроганием. Калила и его сестра стали проклинать друг друга. Ужасные судороги и сдавленные вопли двух других принцев свидетельствовали о том, как ненавистны они сами себе. Все они погрузились в толпу отверженных, чтобы скитаться в вечной муке.

Такова была и такова должна быть кара за разнузданность страстей и за жестокость деяний; таково будет наказание слепого любопытства тех, кто стремится проникнуть за пределы, положенные создателем познанию человека; таково наказание самонадеянности, которая хочет достигнуть знаний, доступных лишь существам высшего порядка, и достигает лишь безумной гордыни, не замечая, что удел человека — быть смиренным и неведущим.

Так халиф Ватек, в погоне за тщеславной пышностью и запретной властью, очернил себя множеством преступлений, сделался добычей угрызений совести и бесконечной, безграничной муки, а смиренный, презираемый Гюльхенруз провел века в тихом покое и в счастии блаженного детства.

ПРИЛОЖЕНИЯ

ПРИЛОЖЕНИЕ I

ВАЛЬТЕР СКОТТ О «ЗАМКЕ ОТРАНТО» УОЛПОЛА[70]

«Замок Отранто» — повесть примечательная не только своим необыкновенно увлекательным сюжетом, но также и тем, что она представляет собою первую в изящной словесности нового времени попытку сочинить занимательную историю наподобие старинных рыцарских романов. Эти досточтимые легенды утратили в глазах читателей всякую ценность и стали вызывать к себе пренебрежительное отношение еще в царствование королевы Елизаветы, когда, как мы узнаем из критических отзывов той эпохи, сказочные хитросплетения Спенсера принимались более в мистическом и аллегорическом их перетолковании, нежели в простом и немудрящем значении пышного «рыцарского» спектакля. Драматургия, вступившая вскоре после того в пору своего расцвета, и многочисленные переводы из итальянских новеллистов доставили людям из верхнего слоя общества те развлечения, которые их отцы черпали для себя в легендах «Дона Бельяниса» и «Зерцала рыцарства»; огромные фолианты, когда-то помогавшие вельможам и царственным особам коротать время, теперь лишились своих украшений, были урезаны и сокращены и в таком виде отосланы на кухню, в детскую или, по крайности, в прихожую старомодного помещичьего дома. При Карле II всеобщее увлечение французской литературой привело к распространению у нас скучнейших пухлых повествований Кальпренеда и мадмуазель де Скюдери,[71] книг, представляющих собою нечто среднее между старинными рыцарскими историями и современным романом. Оба эти жанра были соединены здесь чрезвычайно неловко, вследствие чего означенные сочинения сохранили от рыцарской прозы ее нестерпимо долгую протяженность и обширность, подробные описания множества однообразных сражений, а также неестественные и экстравагантные повороты действия, но без тех изобильных примет таланта и силы воображения, которые нередко отличают старинные романы; вместе с тем в них видное место занимали чувствительные излияния и плоская любовная интрига современного романа, но они не были оживлены свойственным последнему разнообразием персонажей, верностью в изображении чувств или проницательными воззрениями на жизнь. Такого рода несуразные вымыслы удерживали свои позиции дольше, чем можно было бы предполагать, только потому, что они считались произведениями развлекательными и их нечем было заменить. Даже во времена «Зрителя»[72] представительницы прекрасного пола любили уединяться в своих будуарах, словно с самыми близкими друзьями, с «Клелией», «Клеопатрой» и «Величественным Киром» (так это драгоценное сочинение было окрещено его неуклюжим переводчиком[73]). Но этот извращенный вкус стал ослабевать в начале восемнадцатого века, а к его середине был окончательно вытеснен интересом к произведениям Лесажа, Ричардсона, Филдинга, Смоллета, так что даже само словосочетание «рыцарский роман», звучащее ныне столь почтенно для антиквариев и библиофилов, было почти забыто в то время, когда «Замок Отранто» впервые явился глазам читателей.

Своеобразные обстоятельства жизни Хораса Уолпола, искусного автора этого произведения, определили его решительное предпочтение тому, что можно называть «готическим стилем»; этот термин, кстати сказать, в немалой мере благодаря его усилиям был освобожден от дурной репутации, сопровождавшей его ранее, когда им обозначалось все диаметрально противоположное правилам хорошего вкуса и с ними несовместимое.

Нет нужды напоминать читателю, что мистер Уолпол был сыном того знаменитого министра, в чьих руках находились бразды правления на протяжении двух царствований подряд и который правил столь уверенно и властно, что его могущество казалось неотделимым от державных прав Брауншвейгской династии.[74] Благодаря высокому положению отца сыновья, естественно, получали полной мерой ту долю придворных благ и милостей, какая обычно отводится близкой родне лиц, вершащих судьбами государства. К ощущению собственной значительности, присущему всем, кто пользуется таким вниманием, с самых ранних лет присоединялась привычка связывать интересы сэра Роберта Уолпола, равно как и частные дела его семейства, с борьбой партий внутри английского королевского дома и с переменами в европейских общественных делах. Неудивительно поэтому, что Хорас Уолпол, уже своим происхождением предрасположенный к тому, чтобы гордиться своей родословной и высоко ценить фамильную честь, в дальнейшем укрепился в этой склонности: ведь обстоятельства сложились так, что судьба его собственного дома была не только связана, но и тесно переплетена с судьбами государей, и вследствие этого достоинство гербов, носимых его предками — Уолполами, Шортерами, Робсартами, возвысилось до такой степени, какая была неведома этим родам в прежние времена. Если мистер Уолпол когда-либо и надеялся стать политически значительной фигурой, использовав для карьеры влиятельность своей семьи, то отстранение от власти его отца и изменения в личном его положении, которыми, как он вскоре почувствовал, сопровождалось это событие, отвратили его от общественной жизни и заставили ограничиться уединенными литературными занятиями. Разумеется, он в течение многих лет занимал место в парламенте, но, кроме одного случая, когда он весьма достойно и красноречиво выступил в защиту памяти своего отца, он не принимал участия в дебатах и держался поодаль от партий, между которыми эти дебаты велись.

Образ мыслей и характер чувств м-ра Уолпола в значительной мере определили тот круг интересов, в котором развертывалась деятельность его живого воображения и острого, подвижного, проницательного ума, обогащенного разнообразнейшими познаниями. Путешествия развили в нем вкус к изящным искусствам; но и в этих областях он, в силу своего особого пристрастия к прошлому знатных родов, обращался преимущественно к тому, что было связано с историей и памятниками средневековья. Уже в его «Анекдотах о живописцах и гравировальщиках» явно дает себя знать эта его страсть; что же касается «Каталога писателей — монархов и знатных дворян» и «Исторических сомнений»,