часов кряду, он спал. Сон был не сон, а тяжелое забытье — неспокойное, полное тревожных видений.

Под стук колес виделся ему жалкий обшарпанный дом, где жила его мать, старухи в черных платках, толпящиеся у подъезда. Вот он поднимается по знакомой лестнице на второй этаж. На лестничной площадке тоже толпятся женщины, и дверь в квартиру матери открыта. Из глубины коридора сверкает ему навстречу неприязненный взгляд Дуси. Она молча берет его за руку и ведет, как ребенка. Он видит гроб, сухонькую белую голову в нем, спокойное, отрешенное и словно даже счастливое лицо с чутко закрытыми, будто глядящими из-под век глазами…

И он шатается, оглушенный болью, виной и ужасом. И знает, что эта боль, эта вина и этот ужас будут с ним теперь всегда, до конца дней его…

В Днепровске он выходил из вагона бледный и спокойный, уверенный, что его ждет самое худшее, и готовый к самому худшему.

В канун смерти Лины Алексеевны на балкон ее комнатки прилетел голубь, повалился набок и умер — то ли болен был, то ли от старости. Его не убрали до приезда Сергея Ивановича. Прижавшись лбом к холодному стеклу, он долго рассматривал мертвую птицу, сизые перышки, раздуваемые осенним ветром. Сзади бесшумно подошла старуха, мамина приятельница, широко улыбнулась беззубым ввалившимся ртом: «Лежит, сердешный…» И, заметив, как дернулись губы Сергея Ивановича, успокоила его: «Вы не берите в голову, это добрый знак». — «Почему же добрый?» — «Уж я знаю», — снова заулыбалась старуха в неуместной своей веселости.

А почему добрый, для кого добрый — так и не сумела объяснить…

Дивное поле

У артиста областной филармонии Алексея Жребенцева умерла мать. Схоронили ее в родной деревне, на сельском кладбище — так пожелала покойница. Вернувшись в город, он три дня не выходил из своей тесной, душной квартирки, лежал на потертой тахте и тупо глядел в потолок. А утром четвертого дня позвонил на работу и попросил, чтобы его немедленно послали куда-нибудь в поездку. На слове «немедленно» его голос истерически зазвенел, и Ева Григорьевна, администратор, поспешила сказать, что его желание вполне осуществимо: автобус с артистами отправляется в дальний район, и он может присоединиться к бригаде.

Пускаясь в путь, он хотел забыться, развеяться, избавиться от тихой, но упорной боли в сердце, от мыслей, раскалывающих голову, но, едва усевшись в автобусе, на заднем сиденье, подальше от коллег, уже пожалел, что напросился на эту поездку. Все его раздражало: и неприятно-знакомая старая, разбитая «Кубань» с грязными стеклами окон и густым слоем пыли на дерматиновых креслах, и устоявшаяся бензиновая вонь в салоне, и круглый рыжий затылок водителя Миши, похожий на подсолнух, выраставший из стебля тонкой мальчишеской шеи.

Всего же больше раздражали его коллеги, которые после недолгого, подчеркнутого красноречивыми вздохами молчания в знак сочувствия горю товарища как-то вдруг и сразу оживились, загалдели, заговорили и, конечно, не о предстоящем концерте и не об искусстве вообще, а о всякой мелкой житейской всячине. Сергей Лунный, артист так называемого оригинального жанра, и Марк Груздьев, баянист, обсуждали качество бритвенных лезвий «Восход», и хотя сходились во мнении, что лезвия хорошие, оба почему-то неприлично горячились и размахивали руками. Клара Солодовникова, пожилая исполнительница эстрадных песен, во всеуслышание жаловалась на закройщицу из ателье, которая загубила ее бархатное вечернее платье. Шушукался тихо, не разобрать ни слова, прыскал в узкие ладошки дуэт — вокалистки Ирочка и Зиночка. Жребенцев не сомневался, что девушки пересказывают друг другу свежие анекдоты. Ирочка и Зиночка, хотя и молоденькие, были тощенькие и некрасивые.

Жребенцев морщился, поглаживал ладонью челюсть, будто у него ныли зубы, и размышлял о несправедливости судьбы, которая его, выпускника столичной консерватории, обладателя чудесного голоса, повязала с провинциальной филармонией и этими вот людьми.

До захолустного колхоза — цели их путешествия — они добрались в два часа пополудни. Наскоро пообедали в сельповской столовой и поехали на ток, где выступили перед десятком механизаторов, чистивших и сушивших зерно. В пять вечера давали часовой концерт в Доме культуры. В зрительном зале потолок и стены подтекли грязно-желтыми пятнами, а пол на сцене зиял щелями и упругими волнами колыхался под ногами.

— Пренебрегаете культурой, — сделал замечание сопровождавшему их колхозному председателю чтец Иван Бортников, мужчина степенный и рассудительный, примерный семьянин и общественник, никогда не проходивший мимо недостатков.

— Дел, дел, не знаешь за что хвататься, без преувеличения сказать, — вздохнул в ответ председатель.

В клубе народу собралось больше, чем на току, однако публика была сплошь какая-то несолидная. Маленькие детишки чуть ли не детсадовского возраста уселись в первом ряду и, раскрыв рты, уставились на сцену. О чем-то мирно беседовали в дальнем углу два старика инвалида, один кривобокий, другой с костылем под мышкой. Школьники, устроившись компаниями, вразброс по всему залу, сразу же принялись грызть семечки, сплевывая лузгу под ноги. Жребенцев пел и чувствовал, что никогда еще он не пел так плохо. Возникало странное ощущение, будто вовсе нет его в этом зале, будто поет за него кто-то другой — бескрылый, бездарный, безрадостный человек. В такие мгновения губы его шевелились с механической монотонностью, машинально выговаривались слова, не касавшиеся его сознания. И досадно было слышать аплодисменты, не по заслуге дружные, не выражавшие на этот раз ничего, как он думал, кроме обычного деревенского радушия, уважения к артистам из города.

Жребенцев вздыхал с облегчением, выходя из клуба на волю, в теплое тихое предвечерье, сулившее скорый покой и отдых. Но когда они уже садились в автобус, откуда-то прибежал запыхавшийся председатель (на концерте в клубе его не было) и остановился, ничего не говоря, лишь обегая их умоляющим взглядом. «Сейчас ужинать потащит», — с раздражением подумал Жребенцев, хорошо знавший порядок пребывания артистов на селе. Но на этот раз он ошибся. Отдышавшись, мазнув по бурой потной шее комком носового платка, председатель заговорил отрывисто, очень тихо, почти шепотом, для пущей убедительности прижимая ладонь к сердцу:

— Такое тут дело, без преувеличения сказать… Вы уж простите, я понимаю, конечно. Но женщины, старушки, точнее…

Жребенцев с неприязнью разглядывал председателя, тщедушного, узкоплечего, маленького росточка. Одет будто пастух, собравшийся в поле: на ногах — резиновые сапоги, поверх мятого кургузого пиджачка — брезентовая куртка неопределенного серовато-зеленоватого цвета, на боку — не то планшетка, не то сумка. Только кнута в руке не хватало. Не было в нем ничего от начальника, громкоголосого и уверенного в себе, имеющего право и умеющего распоряжаться людьми. «Вот ставят таких… неподходящих, а потом удивляются, почему хромает сельское хозяйство, почему в магазинах ни мяса, ни колбасы», — желчно размышлял Жребенцев и устало